Они обошли факел кругом, почти прикасаясь к нему плечами. У самого факела было не так жарко, как метрах в двадцати пяти — тридцати от него… Из устья торчала головка чугунной колонны — «окурок». Сама колонна забита в землю метров на четыреста, поэтому фонтан не осилил ее; над ней, почти касаясь боковиной струи, висел уцелевший превентор. То, что есть колонна, уже хорошо: остается приварить к ней фланец, посадить превентор, и можно будет загонять огонь в отводные трубы. Плохо только, что старый превентор завис над скважиной. Придется ставить артиллерийское орудие на прямую наводку и стрелять по нему чугунными болванками. Струя нефти с бешеной скоростью проходила колонну и вырывалась наружу — к ней было опасно прикоснуться: сунь палец — оторвет палец, сунь руку — оторвет руку, она была плотной, как металл, — вырываясь из черного, на пол-ладони приподнятого над землей «окурка» колонны, тут же расширялась в поперечнике до метра, взметывалась вверх, загораясь высоко над землей. Огонь не мог подобраться к устью — слишком велик был напор струи, и пламя разбивалось о нее, ускользало в высоту. Такую струю и снарядами не обрубишь, она как металл и даже тверже металла.
От грохота в ушах появился цепкий звон, который Чертюк почему-то сравнил с морозной тишиной, когда в полном безмолвии вдруг возникает тонкий упрямый звук — то ли деревья запевают свою печальную песню, то ли собственное сердце подает голос, и звон этот убаюкивает человека, делает его сонным и безвольным, неспособным сопротивляться…
Чертюк повертел головой, стараясь стряхнуть с себя звон, но тот не отставал, и он подумал, что сейчас ему хочется одного — уйти подальше от фонтана, что он начинает трусить, а ему, фронтовику, такое не к лицу. Сбоку прибрел Сергованцев (сила фонтана, видать, подействовала и на него), медленно поднял голову, и Чертюк тоже посмотрел вверх, на широкую шляпу огненного гриба, пускающего по ветру плоские цветистые протуберанцы, и ему вспомнились абстрактные картинки — все разом, которые он видел в Америке, где был в командировке. Он пошел вслед за Сергованцевым, удивляясь его неторопливым шагам и нарочито спокойному, размеренному помахиванию рук, поочередно, одна за одной, вперед и назад, хотя понимал, что это спокойствие сопрягается с раскаленной внутренней настороженностью…
У поленницы они присели, из спасительной тени вынырнул Сазаков. Лицо его было невозмутимо. Чертюк показал пальцами, что нужен блокнот…
«Орудие, чтоб сбить превентор, будем заказывать?» — написал он.
Сергованцев, прочитав, упрямо покрутил головой.
«Пока ни к чему. Попробуем стянуть тросом, накинем петлю и дернем трактором».
Чертюк согласился.
«Хорошо, — написал он. — Начинайте поливать площадку, не то земля закипит».
«Не закипит, — возразил Сергованцев. — У меня четырнадцать противопожарных стволов».
«Так приступайте сегодня же. Через два дня, как расчистят, начнем приваривать фланец. А там и превентора очередь».
«Сварщик есть?»
«Должен быть. В бурбригаде. Полагается по штату», — ответил Чертюк.
«Сварщик есть в бригаде?» — написал он и подал блокнот Сазакову.
Тот вывел неторопливо. «Есть. Косых его фамилия».
Чертюк, не раздумывая, перечеркнул запись мастера размашистой поспешной строчкой: «Освободите от всех работ. Через два дня будем варить фланец. Пусть готовится».
Два дня Иван Косых, по определению Поликашина, ходил гоголем. Героем себя чувствовал — все знали, что ему, а не кому другому, поручено приваривать фланец к «окурку» колонны, от чего — впрочем, как и от любой другой операции, все операции были одинаково важны, — зависел успех дела.
Даже тетя Оля, которая не могла простить ему убитую копалуху, сжалилась и соорудила роскошнейший суп с душистыми приправами, с неизвестно откуда, похоже, из-под земли, добытыми свежими перьями лука, с укропом и морковкой, не суп, а объеденье — все, кто пробовал, хвалили… И ни слова о злосчастной копалухе.
За день до того, как Косых пойти к фланцу, в далеком вечернем небе появились пролетные утиные стаи. Птицы шли высоко — у самого окоема подсвеченных облаков — и хотели, видно, пролететь мимо, но яркая струя огня гипнотизировала, протягивала к себе, как пламя керосиновой лампы примагничивает различных ночных мотыльков и букашек. Сперва одна стая, а за ней другая и последующие приблизились к огню; построенные углом, утки были хороши видны в небе. Окрашенные в алый тон, они показались вначале зловещими пришельцами из иных миров, пока не приблизились к языку фонтана. Тут строй неожиданно рассыпался, пятнышки утиных тел сбились в кучу, и стая беспорядочно клубком вдруг сорвалась вниз, покатилась в пламя. Раскаленный ветер тут же расшвырял птичьи тушки по земле, по песчаному берегу Тром-Аганки. Часть стаи спохватилась и рванулась вверх, но было поздно — от факела сбежали лишь несколько уток, а с небесной выси пикировала в огонь следующая стая.