Первым понял, в чем дело, Иван Косых, кинулся к дому, спотыкаясь в темноте о гулко бухающие пустые металлические коробки — понабросали, черт бы всех побрал! — схватил в сенцах бумажный мешок из-под бентонита, метнулся к Тром-Аганке, заранее тревожась, — вдруг его кто опередил. И такая досада охватила Косых, что он в темноте стал видеть почти как днем.
Он увидел, что неширокая Тром-Аганка затянута облаком пара, как бывает затянута кипящая кастрюля, когда ее выносят на мороз поостыть. У берега, где еще можно было что-то разглядеть, плавало несколько белобоких сваренных рыбин — вытаскивай, посыпай солью и закусывай! Днем сильный ветер пригнул язык пламени к Тром-Аганке, вот и сварилось несколько десятков окуней, шокуров, сырков. От веток стланика и краснотала, окаймляющих речку, резко пахло паленым — там еще шебаршили умирающие утки. Косых схватил одну, затрепыхавшуюся под рукой в последнем смертельном усилии, и его лицо скорчилось от сострадания — у утки до основания были спалены крылья, вместо хвоста торчал пупырчатый «бубенчик», от жара лопнули перепонки на лапках, вытекли глаза.
— Ах ты, утя, — вдруг жалостливо бормотнул Косых, — угораздило тебя… Гусь небось хитрее, он перепрыгивает через пожар либо стороной облетает.
Потом, словно вспомнив, что жалости здесь не место, бросил тушку на дно мешка, уцепил за лапы следующую, потом еще и еще… Он продвигался вперед, чувствуя, как тяжелеет мешок, класть уже скоро некуда, а с неба сыпанула очередная стая. Кажется, куличков. Тоже съедобная дичь! Один из них огрел Ивана по спине, но не так сильно, как огрела бы утка.
— Ах вы, ути, — пробормотал он с неподдельной нежностью, с трудом вытаскивая мешок на кромку берега. Так, волоком, и потащил мешок к домам, оставляя в земле широкую царапину. Потом отыскал запрятанный в изголовье и припахивающий терпкой плесенью от долгого лежания рюкзак, поспешил обратно, на второй заход. В стланике нос к носу столкнулся с кем-то, похоже, с Сазаковым, набрал еще полрюкзака и радостный от мысли, что молодая жена Надька будет довольна — и на заморское рагу, и на печеную утятину с яблоками, и на утячьи котлетки хватит, и на чердак вывесить еще останется штук пятнадцать. Запас на зиму!
В избе он зажег коптюшку, поскольку в этот вечер света не дали, пересчитал уток — оказалось ни много ни мало семьдесят пять штук. Радуясь, что в избе нет нудного, приставучего Поликашина, который не замедлил бы прочитать мораль, стал потрошить уток, боясь, что, если вертолет завтра в город не полетит (небо обкладывает облаками, и, похоже, вызревает непогода), утки могут протухнуть. Он швырял в ведро кишки, печенки и прочую муть, отдельно откладывал пупки — любил их. И Надька любила. Но, потроша четвертый примерно десяток, он обессилел; руки устали, нос и рот были забиты пухом, изба пропахла, руки стали черными от горелых перьев, которые приходилось счищать, чтобы мясо не прогоркло. Он уже злился, ругал себя и свою затею, потом вдруг ему пришло в голову отнести десяток уток в столовую — пусть пойдут в общий котел, тем более мастер его в стланике засек, а он с начальством, кажись, в дружбе… Так что лучше поосторожнее.
Косых успокоился, отобрал десяток уток похуже и, стянув их за лапы бечевой, бросил гроздь на лавку. Не сейчас же понесешь… Все равно ему понадобится час. Пока-то он управится с остальными!
В столовой никого не было, но все равно он вошел тихо, старательно пошаркав сапогами о мокрую тряпку, брошенную у порога, потом с равнодушным и небрежно отрешенным лицом шмякнул утиную гроздь на стол.
Тетя Оля молча, прямо как птица какая, взметнула руками, в глазах засверкала жалость и одновременно проступила готовая выплеснуться гроза.
— Стая шла пролетом на юг из пункта А в пункт Б, — пояснил Косых, — у «фонтана» подзадержалась… Погреться, что ли? Огонь примагнитил. Вишь, как обжарил?
— Жалость!
— А ты меня за копалуху позорила. Вот за что надо позорить… Конечно, тех, кто виновен, — добавил он.
— Что поделаешь, стихийное бедство.
— «Стихийное бедство», «стихийное бедство», — передразнил Косых. — Вари-ка, тетя Оля, утей. Это получше копалухиного супа.