— Значит, подарочек с неба свалился?
— С неба, — подтвердил Косых. — Как манка.
— Да, дорого дается нефть. И людям и зверям.
— Не зверям, а птицам, — поправил Косых.
— Я и говорю. — Тетя Оля вытерла руки о фартук и, покраснев от натуги, подняла гроздь за бечевку. — Килограммов пятнадцать никак… Не меньше.
Открылась дверь, и в столовую гуськом втиснулись Два К и Витька Юрьев, свеженький, круглоголовый, краснощекий, быстроглазый, заразительно пахнущий молодостью и беззаботностью.
— Что-то я вас давно не видел, — сказал Косых, — спите и ждете, когда за вас другие героизьм будут проявлять? — Все слова на «изм» он произносил с мягким знаком.
Витька Юрьев, салага необстрелянный, вздернул брови и рот открыл. Косых, увидев это, решил на всякий случай приструнить:
— Ты школу-то кончил хоть?
— Так точно! — зыркнув глазами, отбарабанил Витька Юрьев.
— А я думал, на вызревание тебя надо откомандировать. Ан ты, оказывается, ученый…
— Не приставай, — сказал Кеда, сегодня что-то мрачный и не склонный к шутке.
— А-ах, герой, — переключился Косых. — Спалось как? Вон даже потемнел ото сна.
— Вовсе не спалось, — отозвался Колышев, — площадку заканчиваем чистить. Все гоним к завтрему — завтра твой день, тебе работа…
— Еще что новенького на производстве? — по инерции съерничал Косых.
— Ничего. Танкошлемы сегодня выдали. Хоть тише в ушах стало, и голова не идет кругом от грохота. И котелок защищает, а то мало ли что может с небес свалиться.
— Вчера начальству в дом каменюкой заехало. — Кеда крякнул и сел на лавку. — Стекло — начисто и дырку в стене проломил. Ничего камушек. В пуд весом. Прибить мог.
— Что каменюка?! — Косых сделал жест рукой, показывая, что камень — это детский лепет, на землю падают не только камни. — Вот уток понавалило сегодня. Тетя Оль, покажь…
— Чего птичье горе показывать? — Она все же подняла гроздь и с лица Витьки Юрьева мгновенно съехала улыбка, а щеки сделались бледными. — Иван Косых в кустах поднасобирал…
— Видел я, как он по кустам шастал, — по-прежнему мрачным тоном объявил Кеда. Не было у него желания поднимать собственное настроение, хотя бы за счет чужой удачи.
— Ну ладно. — Косых поднял короткопалую, в черных, въевшихся в кожу пятнах соляра руку, сделал приветственный жест. — До завтра.
Назавтра пошел дождь. Косых высунулся из дома, глянул на небо, неприятно поражаясь серой его непроницаемости, — ему казалось, что день обязательно должен быть слепяще солнечным, радостным, поймал ртом толстую, витую, как веревка, струю и отцыкнул ее далеко вперед, метко угодив в лужу, собравшуюся в выбоине; потом, отвлекаясь, подумал о глухариной охоте. Охоты в такую погоду совсем нет, сидят продрогшие глухари под корягами, кукуют ребята, глядя в запруженные тучами небеса. Ему показалось, что он услышал, несмотря на грохот, как шумит неподалеку сонная мокрая тайга, бубнят о чем-то совсем пьяные в предзимье пихтачи и кедры, и ему стало жаль себя — сегодня ему надо лезть в это прожорливое пекло, в пламя и жар, к фонтану, варить фланец, будь трижды неладна эта огромная толстая шайба, и ему вдруг захотелось заплакать. Он скривил нос и даже хлюпнул им. На память пришло, как он убивал птиц и зверей, бил, не жалея, из всех видов оружия, кроме пулемета…
— Родные вы мои, — вдруг прошептал он, обращаясь ко всем убитым им птицам и зверям, обращаясь к самому себе.
Чтобы успокоиться, подставил под струю ладонь, плеснул холодной дождевой водой в лицо и словно устыдился приступа жалости. Утерся рукавом рубахи, затем, прячась от дождевой сыпи под далеко вынесенным тесовым накатом крыши, побрел под навес, к машине. Он потянул к себе сухо ожегшую стылым дверцу, скользнул к рулю и в приливе особой, прощальной, что ли, нежности провел ладонью по шершавой от царапин баранке, тронул рычаг скоростей — все здесь было знакомо до нутряного икания, знакомы каждая рукоять, каждая педаль, каждая кнопка, и выщербленное нечаянным ударом мелкашечного приклада боковое стекло, и ржа на рифленом резиновом коврике — глухариная кровь, и в брызги разнесенное стекло спидометра — выдавил локтем, справляясь с заклиненной дверцей, — все знакомо. Он посидел несколько секунд молча, ощущая, как где-то внутри растет жалость к собственному естеству, потом почти в беспамятстве выбрался из-за руля и, резко хлопнув дверцей, вприпрыжку бросился в дом. Он понял, что боится фонтана, боится сегодняшней работы.
Присел на табурет и уставился взором в неряшливые быстрые облака, лохмотьями пролетающие над крышей дома, понемногу успокаиваясь, приходя в себя. Сидел так, наверное, с полчаса, пока не стукнула дважды в в дверь тетя Оля — аккуратничала, боялась, как бы Ивана Косых неодетым не застать, — и подивилась его печальной прибранности, сосредоточенному выражению глаз, отрешенной позе.