— Почему только твое? — спросил Жименко. — И мое тоже.
— И мое, — сказал вдруг Кеда. Где Кеда, там и Колышев, недаром их прозвали Два К; Колышев, не говоря ни слова, повел плечами, соглашаясь.
Косых есть перестал, глянул на Поликашина презрительно; Витька Юрьев, сидевший напротив дизелиста, засек этот мимолетный взгляд и подумал болезненно, что здесь дракой пахнет, — Косых звероват, хоть и труслив, а Поликашин уже стар.
— Чтоб выгонять по правилам, надо профсоюзное собрание созывать, — сказал Витька Юрьев, — протокол должен быть. Мотивировка…
— Мотивировка ясна как божий день, — отозвался Поликашин. — Нечист на руку, халатен в работе, нечистоплотен и безынициативен…
— Нечистоплотен? — спросил Витька. — Таких формулировок не бывает.
— Бывает. Давеча мешок подгорелых утей в вертолет сунул, наказал Надьке передать. Слышал бы он, что летуны про него говорили, шкурой обзывали.
— Все равно надо собрание, — проговорил убежденный Витька.
— Ты не прав, верховой, — сказал Жименко. — Собрание — это все мы. А мы все здесь. Так что давайте проголосуем. Кто за?
Первый в жизни раз Витька видел такое собрание, как, наверное, первый раз в жизни видел, как старшие жестко и непреклонно решали человеческую судьбу, не давая дизелисту ни опомниться, ни оглянуться. Хотел вскричать было, воззвать к рабочим — остановитесь, мол, люди ведь он же еще исправится… Да понял вдруг по их лицам, что возможность исправиться когда-то была предоставлена Косых, но тот остался прежним, и нет ему теперь прощения.
Проголосовали. Против — ни одного. Воздержавшихся двое — Сазаков и Витька Юрьев. За — все остальные.
Косых встал. Он изменился до неузнаваемости — глаза побелели, крепкие прямые плечи осели мешком, будто их кто обстругал, пальцы, в которых застрял мятый ржаной мякиш, тряслись, а кончики их, сами ногти, даже фиолетовостью покрылись. Витька читал где-то, что концы пальцев и ногти обычно синеют у человека перед смертью, и ужаснулся про себя — ему было жаль Косых.
Около Поликашина Косых задержался, зыркнул бесцветным глазом, а ладонью нежно провел по его спине, будто паутину снял.
— Иногда люди на тропе нос к носу сходятся. Бывает ведь, а, Поликашин?
— Иди-иди, — спокойно посоветовал Жименко и пристукнул кулаком по столу, звук получился глухой, будто в бок двинул. — Тронешь Поликашина, со всеми нами дело иметь будешь. Не рекомендую…
Вызвали другого сварщика, опытного. Вертолет забросил его на следующее утро, и Чертюк несколько удивился, увидев парня лет двадцати, одетого в солдатский ватник, — видно, недавно демобилизовался из армии. Но парень, несмотря на молодость, дело знал и на фонтане чувствовал себя как дома; единственной фразой, которую от него услышали, было: «Ничего себе змей-горыныч грохочет…»
И все. Пошел к фонтану — не бегом, на высокой скорости, а нормальным шагом, только от огня все рукавицей прикрывался, нос берег, боялся, как бы не обжарился. У фонтана он аккуратно разложил свою нехитрую амуницию, прутья, запасный щиток, кинул под колени рукавицы и начал варить — очень буднично, не спеша, будто показывал в учебном классе, как сооружается тот или иной шов. И руки не тряслись, и маской в струю не лез. Иногда вставал, неторопливо обходил фонтан и был похож в эти минуты на садовника, который обходит больное дерево, прикидывая, с какой стороны к нему удобнее подступиться. Один только раз, когда припекло окончательно — во всяком случае, с площадки показалось, что очень припекло, — он встал, расстегнул ремешок танкового шлема, сдвинул его на самую макушку и вытерся полой брезентовой куртки, подосадовав, наверное, что не прихватил с собой носового платка. О чем думал он в минуты, когда стоял у нефтяной струи, никому не рассказал. А ведь приставали — и в обед за столом и ночью, уже в балке, когда тела у всех наполнились гудом и спать хотелось больше, чем жить, — от всего парень отмахнулся. Одного, особо докучливого вышкомонтажника обрезал:
— Что ты заладил: герой да герой… Завидуешь, не пойму? Будь горд, но никогда не завидуй. — И добавил, сожалея о чем-то, одному ему ведомом: — Не я это сказал, Скрябин сказал.
В мелких приготовлениях прошел еще день — к вечеру уже никто не говорил об Иване Косых, забыли. За столом беседовали кто о чем: о луноходе, о политике, только не о фонтане, не о Косых.
Потом пришел Чертюк, попросил у тети Оли кофе — та нацедила в кружку густой, как сметана, жижи, утопила ломтик масла, отчего кофе пожирнел и пожижел, пить его стало приятно.