Дрова были сухие, звонкие: набей такими печь – никакой мороз не страшен. Рогожников набрал охапку выше головы, с запасом, до утра, хотел было уже подняться и идти, но вдруг свалил поленья и присел, опустив руки… Осязаемо и явственно возник в мыслях серый, почти зимний день на Енисее, большие, прочные забереги и снег, снег… Палубу не обметали и не скалывали лед. Самоходка тащилась в густой от шуги воде, как айсберг, и только вялый дымок курился из черной трубы над кубриком. Потом дрова кончились, а жечь солярку – значит, не дойти до Туруханска, вмерзнуть где-нибудь с заглохшим двигателем…
«Если я замерзну, капитан, вам придется отвечать за меня, – прошелестел в ушах Рогожникова голос Лиды. – Какую неделю мы плывем уже? Мне кажется, целую вечность… Все снег, снег… Вы куда меня везете, капитан?» – «В родной Туруханск, – робко отвечал Илья. – Путь у нас один». – «Как страшно, когда всего-навсего один путь! – словно молитву читая, проговорила Лида. – И никуда не свернуть, не повернуть назад…»
Часа три Илья таранил лед, чтобы пробиться к берегу. Корпус гремел, скрипела надстройка, звонко ухал лед. Самоходка выдержала, нос тогда был еще крепкий и форштевень острый, прямой. Сушняка, как назло, на берегу не оказалось, и Рогожников рубил сырую, тяжелую осину. «Согрею! Я согрею тебя! – думал он, обливаясь потом и утопая в снегу с вязанкой дров на спине. – Я тебе еще тулуп отдам. Мы в рубке перебьемся, ни-че-го…»
«Боже мой, зачем я поплыла на вашей барже! – сокрушенно сказала Лида, глядя немигающими глазами в белый круг иллюминатора. – Нужно было дождаться самолета, и я в один день была бы дома…» – «Со мной не пропадете! – храбрился Илья. – Сейчас печку как раскочегарим! И-и-и-их! А через сутки Туруханск будет, родина и все прочее!» – «Погрейте мне руки, капитан, видите – пальцы не сгибаются…» Лида тянула к нему озябшие, красные ладони, а в глазах ее накапливались слезы. Илья распахнул матросский бушлат, схватил ее ледяные руки и затолкал их к себе за пазуху, под свитер. Ему казалось, что они горячие и жгут до костей грудную клетку. «Нич-чего, – приговаривал Илья, – нич-чего…» Все это было на той же самоходке «3олотая» шесть лет назад…
Илья долго не мог прикурить. Встречный ветер задувал огонь спички, едва сгорала селитра. Пришлось забраться под брезент, к поленнице сухих смоленых дров. Пиджак все-таки оказался тесноват, сидеть на корточках неудобно, давит под мышками. «Нич-чего, – успокаивал себя Рогожников, наблюдая сквозь щелку за мощной пенистой струей кильватера, – Саша тоже очень хорошая женщина. И одинокая такая же, и зябнет на ветру. Пойду вот сейчас и скажу: выходи за меня! Провались все к чертовой матери!..»
В Туруханск пришли ночью. Все суда, от самоходок до мотолодок, уже стояли на береговом откосе, приготовленные для зимнего ремонта. Снова пробивали лед, обдирая остатки краски с корпуса, и, когда приткнулись к засыпанному снегом причалу, тогдашний рулевой моторист спрыгнул на землю, выругался и, пообещав в жизни больше не работать в реч-флоте, ушел домой. Илья спустился в кубрик. «Все, – сказал он, – приехали…» Лида куталась в тулуп и дышала на свои руки. «Не пойду ночью домой, – заявила она. – Мать испугается. Она же не знает, что я возвращаюсь. Она думает, что я живу в городе и у меня все хорошо».
Илья взял свой рюкзак и чемодан Лиды. «Пошли ко мне, – сказал он решительно. – До утра тут не высидишь». И они пошли через весь Туруханск, на другой его конец, под ленивый, сонный брех собак. В беленькой, чисто убранной избе матери Рогожникова было тепло и спокойно. Неожиданную гостью уложили на печь, под тулуп, и Илья до самого утра, то и дело просыпаясь, тихо подходил к Лиде, слушал, как она дышит, пытался рассмотреть во мраке ее лицо и улыбался от радости.
Рано утром, бог весть каким образом узнав о приезде Лиды, к Рогожниковым пришла ее мать. «Что ж ты домой-то не идешь, по людям ночуешь?» – скорбно спросила она, привалясь плечом к косяку. «Мама, не мешай мне спать, – блаженно ответила Лида. – Мне так тепло, так тепло, и сон какой-то чудный снится…» Илье тоже снилось что-то хорошее, и голос будущей тещи доносился издалека. Потом две матери о чем-то долго шептались на кухне, вздыхали, пили чай, щелкая крепким комковым сахаром. «Илька-то мой на ногах стоит, – на мгновение пробуждаясь, слышал Рогожников. – Капитаном плавает, капитаном, капитаном…»
Дело шло к весне и к свадьбе. Илья ремонтировал самоходку, ходил мазутный и прокопченный насквозь. «Скоро опять поплывем!» – радовался он, показывая Лиде ободранную, полуразобранную «Золотую». «И как я здесь не замерзла совсем? – задумчиво говорила Лида, оглядывая заиндевелые стены нетопленого кубрика. – Такой морозище пережить! Из таких льдов выкарабкаться…»
Илья устроился поудобнее, прикрылся брезентом и, как ни было холодно, снял пиджак: выпачкаешь еще смолой или под мышками, чего доброго, треснет. Струя кильватера резала и резала темную в белой ночи туруханскую воду. Крутые волны уходили в затопленные прибрежные тальники, раскачивая и накрывая их с «головой». Надо бы идти в кубрик…
Свадьба вышла гулкой, шумной, две гармони по очереди без передышки наяривали, а пока гармонисты утирали пот и закусывали – включалась радиола. Не обошлось и без драки. Чего-то не поделили и схватились за грудки помощник капитана с «Костромича» и матрос с пассажирского «ВТ». Валтузили друг друга и катались по снегу, пока не вышел во двор Савушкин. Как действовал будущий милиционер, неизвестно, однако драчуны немедленно помирились и ушли домой. Свидетель Илье попался умелый, веселый, забавлял невесту с женихом и гостей бесконечными рассказами про детство Рогожникова, врал много, конечно, но врал смешно и толково. В самый разгар явился откуда-то рулевой моторист с «Золотой», исчезнувший из Туруханска сразу же по окончании навигации. Пришел в меру пьяный, расцеловал молодых и, отодвинув Савушкина, уселся с женихом. «Бери назад, – сказал он, распахнув пиджак, надетый на голое тело. – Тельник еще целый, вот, гляди сюда!» От горла и до пупа у рулевого, по всей груди, были наколоты синие полоски, так называемая вечная тельняшка. А на руках и пальцах – якоря, кольца, стрелы. Савушкин только глянул на разрисованного моториста, как сразу же взял его за руку и хотел выпроводить из-за стола. «Погоди, – попытался остановить его Илья. – Пусть сидит, плавали вместе…» Рулевой у Ильи дважды успел побывать в местах не столь отдаленных, парень был аховый, гонористый, но любил свою работу и речной флот неистово, как свободу. Вместе с ним Рогожников таранил забереги, чтобы причалить и набрать дров, вместе с ним мерз в рубке, отдав единственный вахтовый тулуп замерзающей Лиде… «Погоди, он же гость, – уговаривал Илья Савушкина, – нехорошо получается…» – «Ты его плохо знаешь, Илья, – резал Савушкин. – Он сейчас напьется и поднимет бучу! Он весь праздник испортит! Ты знаешь, где он бывал?!» – «Да знаю… – отмахивался Рогожников. – Он неплохой мужик, я его возьму рулевым в навигацию…» – «Пусть останется, – попросила Лида, – не выгоняйте его!» И Савушкин сдался. Сверкнул глазами, отодвинулся от рулевого и сдался. Однако рулевой встал, вздохнул глубоко и, хлопнув по плечу своего капитана, медленно вышел из дома. На пороге оглянулся, подмигнул невесте и скрылся. Мелькнули среди голов и лиц гостей его лицо, виноватая улыбка, под нуль стриженный затылок… Гармошки, обе сразу, наяривали плясовую, гости плясали, рулевого почти никто не заметил.
«Медали мне за тебя не дадут, Илья, – проговорил наконец Савушкин и, придвинув стул, сел рядышком, как тогда, на свадьбе. – Мне выговор надо давать, а может, вообще увольнять с работы к чертовой матери! Если я допустил, что мой друг под суд попал, какой тогда с меня толк? Польза какая? С чужими-то мне совсем не справиться!.. Я, выходит, тоже успокоился. Свой человек, думал, понимать должен… Ну чего тебе не хватало, Илья?»