Удивилась Полина, а еще пуще, когда, расположившись у костра на обед, Димка вдруг предложил:
– Поль, хочешь из нагана пострелять?
У Полины ложка чуть не вывалилась из руки, ибо наган, знала она, был вроде чести мужской у Димки.
– Ты что это такой добрый сегодня? – Полина посмотрела на Димку и впервые за все лето, проработанное с ним, улыбнулась.
– Почему сегодня? Я всегда такой.
– Не замечала.
– Конечно, не замечала. Ты, кроме своего геолога, вообще никого не замечаешь. А я давно хочу тебе сказать, – Димка из синего стал розовым, – что я… эта, как ее… ы-ы…
– И ты туда же, – вздохнула Полина.
– Куды? – приоткрыл рот Димка.
– Что на вас напало, мужики? Вы что, сбесились? То кричали – баба! Наглели до безобразия, а теперь надо же, заметили!
– Я же че, я же ничего не сказал…
– Господи, да вижу я, куда ты клонишь. Сам все лето материл меня на чем свет белый стоит, а сейчас – пожалуйста!
– У меня это серьезно, Поля. Я раньше-то стеснялся. С Каретиным, думал, ты, а теперь, думаю, вот-вот сезону конец, привык я к тебе, разъедемся, как же я… эта… без тебя-то…
И тут Полина увидела такое же тепло и доброту в глазах Димкиных, как у Каретина, как у Пустынника тогда, и от этого тепла свободно закачался мир, как на качелях. Протянула она руку, потрогала спутанные Димкины волосы, с жалостью, мягко сказала:
– Нет, Дима, не могу я с тобой, ведь любить надо, Димушка, – сказала и не узнала своего голоса, не узнала себя, не узнала Димку. Не он сидел, съежившись, перед ней, а Борис, не его слова слышала Полина, а Бориса.
Горько Полине: «Вы-то зачем мне это говорите? Не от вас я жду слов этих, от него, жду, жду, а дождусь ли! Почему так устроено?»
И радостно вспомнила: «Сегодня приедет, обещал сегодня…»
… – Давно ждешь? – спросил Борис и шутя набросил повод на голову Полине.
– С час, наверное. Сегодня снег выпадет: видишь, хмуро как.
Борис поднял голову.
– Нет. Не выпадет. Это, наверняка, не снежные тучи, туман, видимо, с земли поднимается. Во! – Борис снял с седла убитого глухаря. – По дороге сшиб. Это тебе, в подарок.
– Спасибо, – Полина взяла за окровавленную шею большую птицу с вяло опущенными крыльями. – Мертвый…
– Ха-ха! А в суп живых не кидают! Ты знаешь, а я хотел уж не ехать, поздно. Да подумал, заждешься здесь, замерзнешь.
– Заждусь. Замерзну.
– О! Вот видишь, какой я у тебя. За десять километров почувствовал.
– А мы на днях уезжаем. Каретин банкет обещал устроить. Придешь? – Полина прижалась, уткнулась лицом в холодный брезент на груди у Бориса.
– У-у! Само собой. Днем, правда, не смогу.
– Жалко.
– Ты сегодня особенная какая-то, – Борис взял холодными руками ее лицо.
– Да нет, устала только…
Долго, до сумерек, бродили по профилю, от пикета к пикету. Умный конь послушно ходил за хозяином, толкал его, когда тот останавливался, схватывал на ходу клочья желтой травы, хрумкал, спуская с губ нити тягучей слюны. А когда Борис прощался с Полиной, крикнув ей, чтоб ждала его через день, заартачился конь, заприседал на задние ноги, не слушался повода, крутился на месте, храпел, будто зверя рядом чуял.
Отмечать конец сезона начали с обеда. На столах в камеральной палатке, где вчера грудами лежали бланковки, планшеты, кальки, сегодня стояла фляга с бражкой и горы консервированной снеди.
Каретин хотел было вначале навести кое-какой порядок за столом, тост сказать, а потом махнул рукой: пейте, заслужили! И пил сам, кружку за кружкой. Захмелели быстро, вернее, одурели от горькой мутной жидкости, сдобренной для крепости махоркой. Заговорили мужики, заспорили вразнобой, каждый о своем, и, в общем, ни о чем.
Пустынник, начавший по новой отращивать бороду, но уже переименованный в Интеллигента, размахивая руками, рассказывал, как ему в больнице зашивали ногу дратвой, с ним кто-то спорил, что дратвой не зашивают, но он не обращал на спорщика внимания, пьяно куражился, время от времени клевал носом.
Раньше всех окосевший Димка Усольцев тыкался носом в плечо Пустынника, иногда вскакивал или порывался вскочить, но его усаживали, толкали в руки, расплескивая кружку с брагой, заставляли выпить. Димка шарил глазами по собравшимся, будто искал кого, мычал, будто запеть хотел или заплакать – кто его знает.
– Хе! Где ж… эта… как ее, фу… Поля, а? – Димка упер глаза на Пустынника, потом на Каретина. – Куда ее спрятали, м-м?
Затихло на секунду застолье, прислушалось.
– А! Которую Каретин подобрал? – Пустынник поднял голову, тяжело покрутил непослушными глазами. – Хо-хо! Заберусь я, однако, к ней сегодня, а, Димка?
Разгулялись мужики. Трудный сезон был, да всему приходит конец. А коли пришел конец – тут и выпить можно, погулять от души. Завтра-то в город, начало завтра…
Каретин подошел к мокрой провисшей палатке Полины. Перед глазами расплывалась, качалась земля. Постучал по крыше, тихо постучал.
– Можно к тебе?
– Заходи.
– Поля!
– Что, Виктор Ильич?
– Может, хватит тебе дурью маяться?
– Зачем же грубишь? – голос пуст, а лица Полины не видать: темнеет.
– Ты знаешь, что про тебя там мужики говорят? Дождешься на свою голову…
– Ну давай дальше.
– Полечка! Помнишь, я помог тебе тогда? Ну помоги же и ты мне!
– Помню. Но я не обязана, понимаешь? Если ты мне помог тогда не упасть, подобрал, как говорят, это не значит, что я обязана…
– Поля, я прошу тебя!
– Теперь просишь. Сначала угрожал. Осталось схватить и…
– Пойми же ты, я люблю тебя. А он поиграет тобой и бросит.
– Ты так думаешь? А если мы поженимся и уедем в Красноярск?
– Глупая ты!
Замолк Каретин, словно задохнулся. Примолкли и в палатке мужики. Почудилось Полине, закричал кто-то в тайге. Почудилось или правда ее зовут? Нет, ветер, кажется, с антенной играет.
– К нему пойдешь? – пошевелился Каретин, передернул плечами.
– Пойду, – ответила Поля.
– Поля, последнее слово. Стань моей женой, слышишь? Я все сделаю для тебя, все, что захочешь. Ну? К матери уедем, в Молдавию.
– Спасибо тебе, Витя, спасибо, родной мой, не могу. Извини, если можешь. Не буду я с тобой никогда, – слова захлебываются, не хотят звучать. – Пойду я скоро, может быть, насовсем… к нему…
Холодно на Подкаменной Тунгуске. Холодно живому человеку в пустой палатке. Сумерки, пустое небо, и, кажется, скоро пойдет снег. Застывшая стоит тайга, ждет зимы. Что это? Луна появилась? Нет. Уставшее зрение в темноте всегда так обманывает: блеснуло что-то, приглядишься – нет ничего.
«Может быть, и не придет совсем?.. Холодно… Идти самой? Надо идти. Далеко… – Полина набросила влажную фуфайку. Стало еще холодней. – Темно, ветер. Мужики шумят. Там тепло. Там печка топится… А что? А если не ждать? Не идти? Распахнуть сейчас вход их палатки, остановиться на пороге, зашумят, руками потянутся. Каретин обрадуется. А может, разозлится, зачем, скажет, пришла?.. А если все-таки пойти? Лучше там, чем замерзать под сырой фуфайкой и ждать неизвестно чего? Не придет ведь он! Каретин прав… Нет-нет! Что я говорю?!»
Она выбежала из палатки. Тайга ждет снега. Ох как надо снега! Чернота вокруг уже невыносима… Что это опять впереди? Голоса, много голосов, кони, слышно, камни под копытами стучат? Он? Почудилось…
Устали глаза всматриваться. Тьма пульсирует, а в темном небе что-то шелестит, опускается на землю. Руку протянешь – пусто. Тишина. Вспомнила Полина, как белой ночью они с Борисом сидели на курумнике. Тепло от камней, от мерцающего закатом неба… Вспомнила, улыбнулась, напряжение исчезло, словно скинула она тяжелую ношу и теперь расслабилась каждая мышца и каждая мысль. «Ждать! – обрадованно решила она. – Он обязательно придет! Ведь это просто – ждать!» Кажется, тайга ласковей стала, когда высвободившийся из тяжелых туч снег зашуршал в потеплевшем воздухе.
– Дульсинея-я-я!
Голос путается и тонет в ватных хлопьях…