– Ты куда в таком состоянии собрался?
– В лес… По делам… – язык говорившего сильно заплетался.
– Ты в тайге, Паша, а ведешь себя как гость. Я тебя не узнаю, мать твою! Останешься дома с Антонычем. Понял? Отведи его в дом и запри там, – передавая расслабленное тело выскочившему из дома на звуки автоматной очереди егерю, сказал сибиряк. – Антоныч, не выпускай его, пока мы не вернемся. Запри дверь и оружие. А то проблем не оберешься. Ладно, братва. По машинам, – переключившись на стоявших около двух джипов охотников, пробасил сибиряк. – Антоныч, возьми у Митрофанова в комнате мое ружье «бенелли» и притащи сюда, – крикнул он вдогонку егерю, надрывающемуся под тяжестью начавшего сопротивляться Митрофанова. – Отдашь ружье Степану.
– Антоныч, если не хочешь, не тащи его в дом. А то я не знаю, когда мы вернемся, – подал голос Юрий. – Ты с ним один не справишься. Отведи его лучше в машину к Степану, – он указал на второй внедорожник, в котором уже сидели двое охотников. – Пусть едет с нами.
– Юр, поехали. Высадишь меня километра через три от дома. Оттуда я пойду пешком, – сказал сибиряк, аккуратно укладывая свое ружье на заднее сиденье машины. Потом развернулся назад, к багажному отделению, где уже сидела его собака, и потрепал ее по голове. – Ты помнишь, где мы вчера ползали на опушке? Вот там встанете на номера.
После вчерашнего разговора в тумане Юрий уже не был так же любезен с собеседником. Сибиряк не придал этому никакого значения.
– Ты вставай по центру. Где была машина, – продолжал он свой инструктаж в присущем ему повелительном тоне. – Степан встанет за поворотом по ходу дороги. Третьего поставите перед въездом в «Чертову дыру». Стрелять только в сторону леса. Если что, я на связи. Наберешь мой номер телефона.
Машина тронулась. На переднем сиденье автомобиля молча сидел один из вчерашних охотников. Он так же безучастно, как и накануне, наблюдал за происходящим. Через две минуты отъехал второй внедорожник, в котором находились начальник Юрия, Угланов, его недавний собеседник – политик Сергей Поперечный и Павел Митрофанов.
Юрий Дражайский высадил Ивана там, где они договаривались, и тронул джип дальше.
– Он меня достал, – признался Дражайский.
– Да забей ты на него, – посоветовал сидящий рядом Глазберг. – В последнее время Иван всех подряд достает. Словно с цепи сорвался. То не так, это не так… Я уж с ним и разговаривать-то перестал. – Он склонился к бардачку, раскрыл его и выудил оттуда банку пива. С хлопком сорвал кольцо. – Хлебнешь?
– Не, я потом, – отказался Дражайский. – И так башка гудит после вчерашнего.
– Так вот и надо подлечиться.
Юрий еще раз отрицательно покачал головой.
– Ну, как знаешь, – пожал плечами Глазберг.
Глядя прямо перед собой на окутанный утренним туманом лес, он с удовольствием сделал несколько глотков и поставил открытую банку на правое колено. Автомобиль тряхнуло на ухабе, и несколько пенистых капель упало на новенькие камуфляжные штаны Александра. Он небрежно смахнул их рукой. Глотнул еще раз.
– Что решил с долгом? – неожиданно прозвучал вопрос.
Дражайский вздрогнул, как от стремительно нанесенной ему хлесткой пощечины. Машина вильнула на тропе, но уже в следующую секунду Юрий сумел вернуть управление. Ладони, лежащие на рулевом колесе, вспотели от напряжения. Он бросил короткий взгляд в сторону Глазберга, но тот оставался спокоен и невозмутим, как всегда. Правильный греческий профиль, тонкие сомкнутые в единую линию губы, ярко-голубые глаза на смуглом фоне лица. Однако Дражайскому лучше, чем кому-либо другому, было известно о том, что такое выражение Глазберга не более чем маска. Напротив, как раз тогда, когда эта маска появлялась у него на лице, это не предвещало ничего хорошего для человека, с которым Александр разговаривал. Обычно простой, общительный и вполне жизнерадостный человек, готовый откликнуться на любую просьбу близких, Глазберг становился настоящим монстром, когда дело касалось его собственного бизнеса и денег.
– А что я должен был решить? – Дражайский лихорадочно облизал губы. Он еще толком не отошел от общения с Дибеловичем, как назревал новый неприятный разговор. – Ты же дал мне отсрочку. Или нет?
– Дал, – Глазберг кивнул. – Но она же не пожизненная, Юра?
– То есть… Ну… И сколько же времени у меня осталось?
– Нисколько, – жестко ответил Глазберг, но, тут же развернувшись к Дражайскому лицом, миролюбиво и даже ласково добавил: – Ты пойми, старик, я ведь не меценат в самом деле. Как говорится, жизнь дорожает, падая в цене. Слыхал, наверное, такую поговорку? Могу подкинуть еще одну: «Деньги должны делать деньги». А твои долги никак не способствуют увеличению моих доходов…
«Змея! Настоящая змея, – мелькнуло в сознании Дражайского. – Лесная гадюка. А чего я ожидал? На что, черт возьми, рассчитывал? Глазберг всегда таким был и всегда таким останется».
– Ну, дай мне еще время, Саша. – Он остановил машину, зная, что в этой точке Глазберг будет десантироваться для того, чтобы чуть позже занять свою позицию и посодействовать в загоне Дибеловичу. Номер самого Дражайского располагался чуть дальше. – Я отдам. Все отдам, ты же меня знаешь. Просто у меня сейчас… Ну, как бы это сказать?.. Временные финансовые трудности, что ли.
Глазберг не торопился покидать салон автомобиля. Допив пиво, он смял баночку сильными узловатыми пальцами и бросил ее обратно в бардачок. Усмехнулся.
– Насколько я могу судить, – он сдвинул на затылок зеленую вязаную шапочку, без которой никогда не отправлялся на охоту, – у тебя эти финансовые трудности здорово подзатянулись. Месяца два уже, кажется, если я не ошибаюсь. И что-то подсказывает мне, Юрец, что они и не собираются заканчиваться. Мы, кстати, оба знаем, по какой причине. Отсюда вывод. Накрылись мои денежки. Пыльным мешком накрылись…
– Ну, зачем ты так? Я…
– Я разговаривал с ребятами. И знаешь, они, оказывается, того же мнения. Ты садишься на мель, старик.
– Я выплыву, – Дражайский попытался выжать из себя улыбку, но получилось не очень естественно. – Мне же не впервой.
Глазберг перевел взгляд за окно, помолчал пару секунд, а затем веско, словно принимая для себя самого какое-то решение, произнес:
– Не уверен. Прости, Юрец.
Дражайский хотел сказать еще что-то в свое оправдание, но не успел. Глазберг развернулся, взял с заднего сиденья нарезное ружье и сумку, после чего, не добавив к сказанному ни слова, выбрался из салона. Хлопок дверцы показался Дражайскому подобным раскату грома. Проводив Глазберга взглядом, он смахнул со лба выступившие капли пота и тронул автомобиль с места. Теперь он был один, но это обстоятельство поспособствовало еще более хаотическому нагромождению невеселых мыслей. Машина неспешно петляла по тропе среди густорастущих деревьев.
Дражайский остановил внедорожник в условленном ранее месте и еще с пару километров прошел пешком в глубь леса. Туда, куда они наведывались с Дибеловичем вчера вечером. В какое-то мгновение где-то поблизости с его номером Дражайскому послышался хруст веток. Он замер и прислушался. Показалось? Или это кто-то из участников охоты, перебрав лишнего, сместился к нему чересчур близко?
– Эй! Братва!
Ему никто не ответил. Дражайский пожал плечами, сбросил на землю сумку и расчехлил ружье. Любовно погладил гладкий, поблескивающий в слабых предрассветных лучах, приглушенных листвой и туманом, ствол оружия. Огляделся. Сверился с наручными часами. По его подсчетам, гон должен был начаться не ранее чем через сорок минут. В том, что зверь пойдет здесь, мимо него, Дражайский не сомневался. С его богатым охотничьим опытом он редко ошибался в выборе номера. Еще реже ошибки допускал Дибелович. Уж в чем-чем, а в звериной интуиции на этот счет коренному сибиряку не откажешь.
За спиной Дражайского вновь прозвучал едва уловимый на слух хруст ломаемых веток. Буквально в двух-трех шагах. Юрий резко обернулся, и глаза его округлились от удивления.
– Ты? Что ты тут делаешь? И какого?..
Оружие смотрело точно ему в грудь. Дражайский шагнул вперед, но выстрел остановил его движение. Грудь опалило огнем, а все тело пронзила острая нестерпимая боль. Дражайский выронил ружье и машинально прикрыл рану двумя руками. Опустил взгляд. В эту секунду грохнул еще один выстрел. Сзади и на более отдаленном расстоянии. Дражайскому показалось, что ужалили в затылок. Но это было последнее ощущение в его жизни.