Разве все это, рассуждали мы, не относится к Салманову? Он отдал нефти десять лет жизни. И теперь имеет право распорядиться ее судьбой. Он пережил эпоху первых костров и палаток. И теперь спешит построить в глубине Сибири город — памятник мужеству нефтеразведчиков.
Карась с гречневой кашей
За крутой излучиной Иртыша после Правдинска приходит конец речной идиллии. Утром и на закате мы по-прежнему плыли беспечно, держась на «спине» стремнины. А к полудню задувает северян — настойчивый здешний ветер. Он заставляет натягивать на себя что-нибудь потеплее, нежели простая майка.
О, если б этот ветер доставлял неприятности лишь своим прохладным дыханием! Когда северян набирает силу, начинается единоборство реки с воздушным потоком. И от этого поединка нам становится не по себе. Ветер так же упрям, как стремнина Иртыша. Он лохматит фарватер, поднимает белые гребни, непроходимые для нашего катера.
Достигнув устья Конды, мы решаем не искушать судьбу и свернуть с осерчавшей реки в водный переулок, показавшийся таким тихим и уютным.
Но не долго мы плывем зеленым коридором. Конда обманывает нас. Через несколько километров вдруг раздвигается зеленый занавес берегов и мы оказываемся на обширном водном просторе. Что это? Озеро? Или так разлилась река? Но не все ли равно! И здесь на засоренной лесом, карчами и островами воде ветер не обещает пощады.
Обманутые, разворачиваем катер — и обратно, к устью. И вдруг замечаем, как упало течение в Конде. Мы идем практически по остановившейся реке. Потом только от местного бакенщика узнаем, что это тоже проделки ветра. Оказывается, северян иногда запирает воды Конды при впадении ее в Иртыш.
Федотыч, бакенщик, хмур, как Иртыш при ветре. Он всю ночь провел на реке в поисках трех бакенов, которые сорвало плоторым караваном, и поэтому ворчит на какого-то неумелого рулевого с буксира, обещая написать на него жалобу в пароходство. Когда старик стихает, мы в свою очередь жалуемся ему на ветер и обманщицу Конду, что, как нам показалось, немало позабавило его.
— Эко, диво! — замечает он. — А прежде-то на веслах ходили.
— И по Иртышу?
— А то… И через Кондинский сор.
— Это какой же сор?
— Вверх-то поднимались по Конде? До большой воды дошли? То и будет Кондинский сор. По нему и ходили на обласках. Муку казенную развозили. До самого Шаима. И в погоду всякую. А обстановки на реке — никакой. Ныне избаловали рулевых— без лоцманов можно ходить. Вот, верно, попадаются еще недотепы — бакена срывают. Ну, да соберусь — напишу в пароходство. Чтоб рублем, а не уговорами воспитывали безусых.
Приятно провести время за неторопливым разговором. Но не дает покоя ветер. Как он там? Не стих ли? Выходим на берег, поднимаем вверх смоченный языком палец — на манер морских пиратов. И снова возвращаемся в избушку.
Уж второй раз садимся с хозяином за стол — с маяты побаловаться чаем. Он угощает нас брусникой, приговаривая, что такой ягоды на всем Иртыше не найти. Пунцовая, крупная, она и в самом деле хороша. Даже без сахара. Только с недоверием отнеслись мы к словам бакенщика, будто не найти такой брусники на всем Иртыше. Наверняка прихвастнул старик.
— Истинную правду говорю: со всей округи собираются нашу ягоду промышлять. С Демьянского и Ханты-Мансийска приплывают. Эх, какие брусничники на боровых островах! За день и пять пудов набрать не в тягость. Да как ни жадничай, всю не возьмешь. Сколько ее остается. Добрая артель миллионную торговлю могла завести. И поди ты: дела никому нет!
То ли разбередил Федотычу душу какой-то безусый рулевой, что сорвал подотчетные ему бакены, то ли наделен он был ворчливым характером, но тянуло его все на критику.
— Все вот будто с ума сошли по нефти. А втайге-то нашей, если по-хозяйски пройтись, всякого добра в достатке найдешь. Я уж про звероловный промысел да кедровый не скажу. Однако и в ноги себе не глядим! Топчем гриб и клюкву, земляничники богатые. К торфу даже и прикоснуться никто не хочет. Чего ждут? Когда железные да шоссейные дороги тут пройдут? Да тогда и боры сведут под корень со всеми брусничниками. Ну хоть бы у кого об этом голова заболела!
Не знаем, прав ли старик. Одно бесспорно: вкусна боровая брусника. Нельзя и не верить ему: много ее на берегах Конды. И не знаем, соберется ли сердитый бакенщик написать — не в пароходство, конечно, а «в центр» — обо всем, что он думает, когда глядит под ноги, шагая по тайге. Наверное, его соображения покажутся мелочными. До брусники ли, если Конду обживают нефтяники и лесопромышленники? А может, найдется человек, который возьмет да прикинет: выгодно ли собирать урожай с кондинских брусничников?