Эта радость избавления из цепкой власти голубой паутины лишь немного скрашивает пасмурное настроение. Из головы не идет вчерашнее происшествие. На сердце остается тревога. Винт по-прежнему барахлит. Рулевой, как никогда прежде, внимательно высматривает реку впереди по курсу. Будто ведет катер среди купающихся. Каждая щепка в его глазах вырастает до размеров топляка. Наподобие того, что накануне в темноте едва не торпедировал «Горизонт».
Ему, наверное, вспоминаются те страшные речные истории, которые подобно легендам бродят по берегам наших рек: при встрече с топляком «Ракета» потеряла подводное крыло… в нос самоходки ударило сосновое бревно, его извлекли только в сухом доке… пассажирский теплоход потерял управление после того, как под лопасти попало дерево крепкой породы. Да мало ли еще каких бед на реке рождает небрежение сплавщиков?
А «Горизонт» движется тем временем все тише и тише. Капитан явно осторожничает. Словно сверяет курс по известной пословице: не доглядишь оком — заплатишь боком. Но не по душе это помощнику — ворчит:
— Эдак мы появимся в Колпашево только в воскресенье.
— Ну и что?
— То есть как что? А где будем винт ремонтировать?
Капитан не удостаивает своего помощника ответом. И тот, явно недовольный, склоняется над дневником. А в раскрытой тетради — первозданная чистота. Не пишется… По школьной привычке помощник капитана принимается грызть карандаш, что, однако, запрещено делать экипажу. Карандаш — один на двоих. Им по очереди заполняем и вахтенный журнал, и походный дневник.
Когда-то карандаш был огромен. Больше даже «Великана», что продается в «Детском мире». Его привез знакомый из Швеции. Как сувенир. И на его лоснившихся лаком боках было немало занятных картинок: олень, впряженный в легкие нарты, какая-то островерхая башня на берегу моря и андерсеновский малыш Нильс в своих деревянных башмачках и алой шапочке летел на спине серого гуся. Этот экзотический карандаш пылился бы среди подобных ему сувениров, пожалуй, долго, если бы не пришла однажды мысль проверить его деловые качества в путешествии. Хватит ли его на все летнее плавание или нет?
Говорят, обычным карандашом можно писать очень долго. Его короткий грифель способен провести линию длиной шестьдесят километров. Им можно написать даже пятьдесят тысяч слов. Целый роман! Ну, а нашим грифельным гигантом мы надеялись содеять и не такое.
Да, мы возлагали на него большие надежды. И во время плавания, когда из четырех рук экипажа освобождалась хоть одна, она овладевала карандашом. И он был безотказен. Уж чего только не терпела от него бумага! Да и сам пережил немало'—обтерся, полинял, сточились его восхитительно мягкий грифель и древесная оболочка. Не стало уж более прелестных лакированных картинок: ни мальчика Нильса, ни рогатого оленя. Они были принесены в жертву путешествию. Не напрасно ли?
Оставшийся вершок карандаша подтачивало время. И еще школьная привычка одного из членов экипажа — в минуты задумчивости вгрызаться в древесину.
И вот теперь эта пагубная (для карандаша, конечно) наклонность мешает виновнику рассказать на странице дневника всю правду об аварии. А он не испытывает ни малейшего желания писать об этом. И только потому, что сам был виновником приключения с шерстяным одеялом. Но у него нет другого выхода: первая же проверка дневника привела бы к домашнему скандалу. И летописец, вынув изо рта карандаш, принимается писать.
Он трудится честно. И скоро в походном дневнике появляются такие строки:
«Выбросив по лоскуткам одеяло за борт, истерзав свой слух звуками раненого мотора, мы отступаем. Отступление есть отступление. Стыдно и обидно. Без рыданий пережили потерю одеяла. А переживем ли несостоявшееся плавание к старому каналу? Готовились к свиданию с ним. Собрали целое досье. Прочитали горы книг. И все теперь ни к чему.
Как это все-таки глупо! Доплыли уже до устья Кети. Если бы все было благополучно, минимум через пять дней дошли бы до старых шлюзов, осмотрели их и вернулись обратно. Старые каналы — наша общая слабость. А их, кстати, не так уж много осталось на земле. Этот же — один из немногих. Причем особый — сибирский. Не знаю, выпадет ли удача увидеть его вообще когда-нибудь».
Обь-Енисейский канал
Наша спутница — старая карта страны, увидевшая свет за двадцать восемь недель до Великого Октября, — знает немало любопытного. И пришло время рассказать об одном открытии, совершенном не без ее помощи. Хотя в данном случае правильней было бы говорить как раз о противоположном — о «закрытии».