У нас не бог весть как много времени остается на наблюдения. К обычным заботам добавляются хлопоты о поврежденном винте, из-за чего идем малым ходом. Но разве можем мы не заметить, как переменилась Обь за островом Пушкаревым?
Своим каменистым мысом он разбивает русло на два протока. Левый уходит в сторону. И ты обнаруживаешь вдруг, что это Томь-река. А потом удивленно озираешься и не узнаешь прежнюю Обь. Поубавилось в ней воды. Узится и прямится русло. Лесистые острова встречаются не столь часто, И все они какие-то прозрачные. Берега посветлей пошли: откосы цвета багряной зари, сосняк медноствольный стоит, камни у уреза воды рассыпаны. Таежная стена отодвинулась. Сама вода не та. Поголубел фарватер. Стремнина обозначилась. Почаще селения встречаются. Реже комарье донимает.
По всему чувствуется, что приплыли в край соснового дерева. В названиях окрестных оно на всякий лад помянуто: остров Жарков (так и веет жаром от нагретой солнцем сосенной колонады!), поселок Красный Яр, остров Борковский (одетый в прекрасный наряд соснового бора). Одних островов Сосновых пять штук от устья Томи до Новосибирска.
Особый колорит Оби придают песчаные пологие мысы, что зовутся песками. Обнажаясь после спада воды, береговые выступы отмеряют повороты русла. И плавают здесь от песка до песка. Где еще лучше передохнуть, как не на таком приманистом месте? Песчаные берега открыты. Дует обский ветер — гонит мошку. Сухо на отмелях. Хворосту в достатке всегда найдешь.
Самые лучшие рыбоугодья возле песков. Но не встретишь здесь одиноких ловцов, как на Верхней Волге или Днепре. Пустое дело с удочкой сидеть: время дороже. Тут рыбу неводят. Ходят артелью. На катере. И тащат улов километровым неводом.
Одного только и встретили охотника до рыбы, который берет мелочь всякую с лодки на «европейский» манер — удочкой. Этот старик, видно, последний из прежнего племени речных «пахарей». Он помнит даже время, когда рыбаки арендовали за сотню рублей пески у хозяина. И уж, конечно, старик знает все о рыбе — и про плесовую, перезимовавшую в Оби, и про «подъемную», что поднимается из моря в верховья.
У костра, колдуя над котелком с запашистой ухой, он поучает нас:
— Знать надо, как какая рыба идет. Осетр вот или стерлядь — так по самому дну. Но стремнины держатся. А язь тихой водой крадется. Нельма в стаи собирается. Сырок идет урмой — тучей, значит. Осетр-то баламошный. Без порядка плавает. Но стерлядь обязательно строем. Будто на параде.
Мы неосторожно замечаем, что иртышская рыба вкуснее обской. Обижается старик.
— Не… Наша, однако, нагульное. Вон сколь ей простору дадено.
Простору, верно, хватает. И сиговой, и осетровой, и черной рыбе — щуке, налиму да чебаку. Даже в Верхней Оби, северная граница которой у устья Томи.
Обь не поражает индустриальными пейзажами, живописными деревянными постройками или белокаменными кремлями, модерном построек или старыми усадьбами, памятниками или современными яхтклубами. Не богата история этого края, как, впрочем, не щедры и земли, где живут мастера лесного дела и хлебопашества. И тем не менее не так уж безлики здешние берега. Они способны возбудить интерес своеобычными названиями селений. Почему, например, деревня Усть-Тула стоит на Оби, в таком месте, где никакой приток не впадает. А река Тула течет в ста сорока километрах выше? Кто дал правобережной деревне на высоком яру ласковое имя — Вятский Камешек? И откуда такое грозное название у деревни Скала, что в устье речушки Чаус?
Ничем не приметно место, где стоит Киреевское: высокий берег, позади темнеет тайга. Но это не лесная сторона, а хлебородная. Уж не об этой ли стороне пекся сибирский промышленник Сидоров, подавая прошение на имя Александра III? А в ответ воспитатель царя генерал Зиновьев начертал поистине бессмертные слова: «Так как на Севере постоянные льды, и хлебопашество невозможно, и никакие другие промыслы не мыслимы, то, по моему мнению и мнению моих приятелей, необходимо народ удалить с Севера, а вы хлопочете наоборот… Такие идеи могут проводить только помешанные».
Впрочем, известно Киреевское не столько хлебом, который благополучно тут вызревает, сколько своей пахучей махоркой, плантации которой были заложены еще ссыльными поселенцами.