За Петербургом такую присягу принесла и Москва, куда известие дошло 30 ноября. Здесь к присяге Константину приводит не кто иной, как сам митрополит Филарет, из-под пера которого вышел секретный манифест с надписью на конверте: «…а в случае моей кончины открыть… прежде всякого другого действия».
Манифест «прежде всякого другого действия» открыт не был, и все трое хранителей тайны или молчали, как Аракчеев, или действовали прямо против манифеста, им известного, даже ими написанного, как явные ослушники.
Точно не было еще этого манифеста при таганрогском известии о кончине, или хранители его тайны не были уверены в самой кончине государя и не открывали манифеста потому, что знали или думали, что государь в живых, и тогда остается в силе первая часть надписи живого государя на конверте – не оглашать манифест, «хранить до востребования моего».
В Варшаве цесаревич Константин приходит в негодование при одном наименовании его «вашим величеством», на другой же день после таганрогского известия отправляет в Петербург Михаила Павловича с письмами к императрице и «любезнейшему брату», в котором заявляет: «Уступаю вам право мое на наследие императорского Всероссийского престола…» Россия между тем присягает императору Константину.
Приезд Михаила Павловича ничего не меняет. Николай Павлович не хочет принимать престола. У всех братьев, во всей императорской семье, полная растерянность… Никто не хочет принимать престола: ни Константин, ни Николай, хотя он и знает завещательную волю Александра.
Но нам неизвестно, что именно узнавал Константин со второй половины ноября из тех таганрогских известий, которые его так омрачили. Нам известно только, что еще осенью 1819 года в Варшаве Александр говорил цесаревичу, что «решил отречься», и добавил, что делает цесаревича, так сказать, поверенным своего решения:
– Когда придет время, я тебя извещу, дабы ты поступил согласно твоего решения.
Мы не знаем, о чем именно извещали цесаревича частные письма из Таганрога, не знаем, почему молчали хранители тайны, когда они уже не смели молчать, и почему, прежде всех других действий, не был открыт секретный манифест, что должно было сделать именно в случае кончины Александра.
Не знаем мы и того, почему Николай Павлович свой отказ принять престол, грубо говоря, «сваливает» на «ничегонезнание». И какое же незнание, когда приехал Михаил Павлович с новым отречением Константина, когда Голицын объявляет о секретном манифесте? Почему же такая нерешительность у Николая Павловича, уже давно подготовленного к принятию престола, и почему никто не считается с манифестом, точно его не существует вовсе?
«Восшествие» передает такой разговор во дворце 3 декабря 1825 года по приезде в Петербург Михаила Павловича:
– Николай, – сказала императрица, – преклонись пред твоим братом Константином: он вполне достоин почтения и высок в неизменяемом решении передать тебе престол.
– Прежде чем я преклонюсь, как вы говорите, маменька, – ответил Николай Павлович, – позвольте мне узнать побудительную к тому причину, ибо это еще вопрос, которую из двух жертв в этом случае должно считать выше: со стороны ли отказывающегося или же со стороны принимающего.
«Побудительной причины» «Восшествие» так и не открывает, и остается неясным, о какой жертве говорит Николай в «самую трудную», по его словам, «эпоху империи».
Можно подумать, что 3 декабря 1825 года он уже знал об обширном заговоре, о плане военного переворота в империи. Нет, он не знал об этом ничего, а в столице и во всей империи, как указывает само «Восшествие», было «совершенно спокойно». О заговоре он узнал на девять дней позже, 12 декабря, когда ему было доставлено из Таганрога донесение Дибича.
Не заговор устрашал его, и не в этом он видел самую трудную эпоху империи, и не потому он считал себя жертвой. Как будто нечто другое было побудительной причиной его нерешительности – то, чего мы не знаем, тот «истинный ключ, который исчез вместе с деятелями».
Николай Павлович страшился одного: ослушания закона.
По-видимому, несмотря на таганрогское известие, на повторное отречение Константина, на уговоры матери и брата, на секретный манифест, если он существовал, он все же полагал свое восшествие на престол почему-то незаконным. Так, может быть, он, как и хранители тайны, мог знать или думать, что кончины в Таганроге и не было, что государь жив, и потому Николай Павлович и не был в силах решиться, несмотря на всю свою подготовленность, принять престол от живого государя, объявленного для всей империи и всего света мертвым?