Господи! Молю тебя, пусть как можно лучше пройдет сегодняшний спектакль во имя памяти Анатолия Васильевича Эфроса, царство ему небесное. Пусть Оля получит какую-нибудь премию за роль свою, пусть их души соединятся в этом спектакле. Мне не нужно ничего, клянусь в искренности своей детьми своими. И никакой тайной мысли.
Позвонил Иван[6]:
— Я тебя люблю! Играй, паскудина, в самых лучших традициях, играй! Играй! Играй!
Глаголин:
— Когда я вхожу в театр и вижу, что на одной сцене идет «Мизантроп», а на другой — «Зори», спектакли, поставленные совершенно противоположными, разными режиссерами, в разных манерах, меня охватывают безотчетная радость и гордость нашего существования.
Вторник
Спектакль, как говорит Хвостов[7], прошел замечательно и в том драматическом ключе, которого всего больше добивался режиссер. Ну и слава Богу! Не спалось после такого напряжения, а сегодня «Дом» возник, у Смехова бюллетень. Когда у меня плохо, я звоню прежде всего партнеру, у него же поставлено по-другому: он сразу сообщает в дирекцию. «Я так живу» — называется.
Ладно. Самое страшное, вчерашнее, — позади. Что за профессия, не перестаю удивляться. Сначала страшно — потом хорошо.
Среда, мой день
С каким-то благоговением и чувством теплым выслушивал я вчера младшую опять же Кондакову, об издании в «Современнике» моего избранного, листов на 20. Сделать заявку и придумать такое же гениальное название, как «Печаль и смех моих крылечек». Вспомнил, как мы это придумывали с Тамарой, тепло…
И подумал, пока сдам рукопись, то ведь допишу же я свою злосчастную главу под условным названием «Родословная», но теперь, недавно, недели две назад, подумал: да хрена ли мне антимонию разводить, а не вместить ли в эту главу всю мою жизнь. И остальные рассказы комдива вкрапить в ткань главы, как бы в гостях в День Победы и пр. И будет у меня конкретное обязательство, и честное слово — напишу.
С Наташей мы поговорили. Такое ощущение, что она успокоилась и не надо мне будет шибко суетиться разоблачать преступников без конца. Они наказаны.
— Филатов говорит, что они зря полезли с этим «Современником», что это история некрасивая и пр.
— Кому это он говорит?
— Людям…
А мне он говорит другое — что-де там особенного. Не сориентировались. Это они не смоют никогда. Их спасти может публичное покаяние, как Раскольников на площади, но ведь они этого не сделают никогда. Потому что — трусы…
Господи, прости. Сколько можно нам за них отмываться! А с них как с гуся вода…
Теперь я собираюсь на крестины Андрея Краснопольского. У «Морозко» меня будет ждать кума с машиной. Вот ведь прах человек — больше всего в этом деле меня кума интересует, да еще с машиной. Прости, Господи!
«Дом на набережной» вчера так расстроил, как будто с кем-то в смятую постель пришлось ложиться. Штейнрайх[8] очень смеялся точности моих выражений — «сдвинута мебель чуть-чуть, да?»
Кот Тимка наблюдает туман из окна.
В любом случае надо истребовать рукопись из Барнаула — и у меня полный, готовый объем.
Андрюшку мы окрестили каким-то ускоренным методом, орал он безумно, всего боится, особенно купели. Бабка-прислужница сказала, что это его бес не пускал и т. д.
Суббота
— Шок, понимаете… Вот не было литературы, и вдруг появился «Один день Ивана Денисовича». И здесь: не было театра — и вот театр! — Это Зиновий Гердт о спектакле Додина в Малом драматическом театре «Звезды на утреннем небосводе» по пьесе Галина. Спектакль великолепный! Я всячески старался, уговаривал себя, чтоб он мне не понравился, нет — победил театр, актерская самоотверженность, сверхотдача при природных талантах актрис. Четыре блистательных актрисы сразу, вместе, в одном наборе. Все это завидно. И сразу вопрос: могу ли я так, есть ли у нас в театре такой потенциал?
Как это я заставил себя вчера оторвать задницу от дивана и поехать в театр? Калягин с Глушенко, Смоктуновский, Гердт, Юрский, Демидова, Арбатов, Менглет. Почему грустно?! Почему тоскливо?! Почему-то мечтается, что в пельменной у меня будет отдельный кабинет, с пианино, с разными портретами, с фотографиями Чуйского тракта, Сростков, Иркутска и пр. Неужели я стану опять театралом и забуду про пельменную?
Я не против Израиля, пусть Ю. П. живет в этой обетованной земле. Но вот что странно. Он так любопытно срежиссировал свой побег, что все ему сочувствуют, все так или иначе на его стороне, до того все «патриоты». Поступил человек неординарно, и уже его поступок вызывает уважение, кроме как у меня. Мне это глубоко несимпатично.
Вторник
Тамара возражает устраивать киносъемку у нас в квартире.
— Вот когда про тебя будут снимать, еще можно подумать, а здесь еще и вранье — видеомагнитофона у нас нет, и что это за дешевые показы…
О Высоцком надо очень строго снимать, не вдаваясь в лирические воспоминания, сопли, слезы и пр. Покойник этого не любил. А Сатуновский хочет еще, чтоб сын Высоцкого, Никита, читал письма его, записи дневниковые о нем… Я против. Сколько вообще у коллег амбиций. Говорухин тянет, водит за нос, истинных причин своего отказа (произнести свои же слова, что написал) не объясняет, и в кадр не торопится. Туров после дня рождения вообще заявил:
— Я первый его открыл, мне все обязаны, а теперь — все друзья его (Высоцкого), кроме меня! — Мат-перемат. — Пусть приезжают в Минск, я им там устрою съемку!..
Каждый из них, я думаю, хочет сделать фильм о Высоцком сам и по-своему. Ради Бога! Каждый думает и уверен, что только он имеет монопольное право на Владимира Семеновича и пр. Конкуренция у гроба закончится не скоро.
Крикухин замотает меня, и в конце концов я откажусь от кооперативной идеи — так он рассчитывает. Райисполкомы обязывают — вот в чем дело! — заниматься нами, частниками, нэпманами. И они занимаются так, что всякая охота и энтузиазм пропадают.
«Пера я не сложу из-за бытовых пустяков…» О. Мандельштам.
Нобелевская премия присуждена Иосифу Бродскому. Надо составить для Сережи библиотеку современных писателей с автографами. Виктор Некрасов передал мне книжку — автографа нет и писателя уж нет, веселого, выпивающего человека.
Взять автограф у Бакланова Григория Яковлевича. «Сибиряки» мои — Сергеев, Буйлов и др. — отличились в «Книжном обозрении», Карлсона в тунеядцы записали, Чебурашку космополитом обозвали. Высоцкий, по Сергееву, оказывается, не состоялся ни как актер, ни как певец, ни как поэт, а из Пастернака не надо делать суперзвезду. Черт знает что… Вот гласность до чего моих земляков довела, всю глупость обнаружила, да это даже и не глупость, это что-то нечто за гранью обычной грамотности, а они похваляются романами… «вы, дескать, помните, в первой книге моего романа…», и все высказались в этом духе. Хороши, нечего сказать.
Четверг, вечер
И вот настал этот день — премьера «Матери». Хочется, чтоб все прошло удачно, чтоб голос звучал, и у партнеров тоже. И назавтра чтоб осталось что-то.
Коснулась ли меня перестройка? Нет, никаким образом, мне перестраиваться не в чем…
Париж, звонил Никита[9]. Марина[10] выпустила книгу — полно обо всем, стриптиз. И про пьянку, и про наркотики и пр. Он удивляется, почему она про ребенка от Иваненко[11] не упомянула. Если уж следовать избранной ей логике, надо было идти до конца… «Нет, что ты, это совсем другое дело. Володя ребенка не признавал, делал вид, что его не существует и на словах это подтверждал… Раз нет и нет… чего ей-то, Марине, лезть в это дело? Мало ли кто от кого нарожал…»
Как должен чувствовать себя человек, про которого говорят и он слышит это — «побочный сын Шаляпина», «прижитый от Сталина мальчик». Лучше, конечно, звучит «внебрачный сын Горького» — «внебрачный» лучше, чем «побочный». А ведь Иваненко может и написать, и ей помогут, и ничего в том сенсационного не будет. Наркотики? Подумаешь! Эдит Пиаф и пр. У Марины сын чуть было не увлекся. К чему я пишу это перед премьерой? Да так, чтоб отвлечься.