Сабинин. У меня вопрос. Вы сказали, что когда не будет партии в этой стране, тогда вы вернетесь?
Любимов. Я вернулся, как только эта партия была официально запрещена, но опять позволяют им вести агитацию. Хотя оппозиция должна быть в стране, тогда хоть какая-то жизнь начнется.
Сабинин. Поскольку я профессиональный педагог, я сейчас занимаюсь воспитанием у молодых артистов монтажного мышления — очень современная вещь для нашего государства. Так вот, когда человек имеет это в кармане, рвет это и кидает в корзину, либо кладет в сейф, либо теряет, выбрасывает и так далее, он перестает быть тем, кем он был раньше. Вы понимаете меня?
Любимов. Ну, видите ли, если он сжег и бросил, то он должен благородно уйти из этого учреждения. И все.
Сабинин. Но это не учреждение. Это некая принадлежность к некой партии, это некий фантом. Он был потом организован в структуры государственные, он сросся с ними, но он вросся и сюда.
Любимов. Нет, этот театр именно в государство не вросся, он всегда был в оппозиции к государству.
Сабинин. Я не про театр, я про коммунистов сейчас говорю.
Любимов. Коммунисты вросли. Так они правят сейчас.
Сабинин. Все. Вы ответили на мой вопрос.
Любимов. Ну неужели вы думаете, Кравчук перестал быть коммунистом? Он был все время на идеологии, сейчас его народ несчастный выбрал в президенты. Но он по-прежнему коммунист, поэтому он флот хотел взять, создает сейчас армию в 500 тысяч и хочет охранять свои границы. А вы думаете, тут таких нет? Ну, вот Бугаев — он был при Гришине холуем, сейчас он управляет нами в городе.
Сабинин. А в театре, руководимом вами, есть такие?
Любимов. Полно. В театре даже много жуликов, которые воруют вещи. Что вы удивляетесь? Во всем мире воруют. Но здесь чересчур много воруют.
Золотухин. Но ведь и Ельцин был партократ?
Васильев. А Гамсахурдиа был диссидент. Так что все сложно. Это страна такая. Это вам не Швейцария, не Цюрих.
Сабинин. Вот когда смотришь хронику, на эти города выгоревшие, развалившиеся, а сделано это руками диссидента бывшего, который у себя в бункере пытал людей электротоком…
Любимов. Саша, ну и что вы мне этим хотите сказать?
Сабинин. Как все монтажно в этом мире. Меня, кроме профессии, за тот остаток жизни, который мне суждено прожить, вообще ничего не интересует. Очень интересный феномен, который интересен во всем мире.
Бортник. Саша предлагает пытать людей электротоком.
Сабинин. Нет, сынок я не предлагаю. Мир тебе, сынок!
Любимов. Ну, хорошо, что еще умеем улыбаться, значит, еще можно надеяться.
Васильев. Я предлагаю понять, что там, в этом зале, будут сидеть три часа четыре — пять Гамсахурдиа, остальные все очень напуганные, зачумленные…
Любимов. И ты хочешь встать и просвещать?
Васильев. Нет, нет, нет! Я хочу, чтоб из этой комнаты та злоба, которая пойдет сегодня из зала, чтоб из этой комнаты такая же злоба не шла. Мы должны быть мудрее, спокойнее.
Любимов. Ну скажите, дорогие, зачем я вас сюда позвал? Чтоб призывать к злобе, что ли? Давайте темперамент беречь для сцены.
Граббе. Судя по тому, что написано в этом объявлении, речь идет о том, чтоб коллектив стал собственником нового театра, соучредителем. Чтобы потом не мог никто отобрать. Вот как я понимаю.
Любимов. Да это все глупости! К ним даже из этого злосчастного Управления пришел человек и начал им объяснять: «Что вы делаете? Если вы отберете у Любимова директорство, вам немедленно пришлют из Управления директора и он начнет с вами расправляться. Ведь как только вы разделите это, вам пришлют директора!»
Граббе. Они тут же дополнили, что принять устав нужно, чтоб не лишиться здания как такового.
Любимов. Да перестаньте, ну кто вас лишает здания вашего! Это же все дикая ерунда! Алеша, ты меня просто удивляешь, как дите какое-то. Кто может отобрать? Для этого должен быть минимум указ президента. Кто вас придет выгонять — ОМОН, что ли?
Граббе. Вы же сами говорите; «в России нет закона» — ваши слова?
Любимов. Ну да.
Васильев. Как сейчас из магазинов выгоняют: пришел армянин, скупил магазин и всех выгнал. Я говорю в принципе.
Любимов. Не надо ничего говорить в принципе.
Глаголин. В 92-м году не будет приватизации театра.
Любимов. Ну, объявлено президентом, что в 92-м году никакой приватизации театров не будет. Ну так о чем же вы говорите? Значит, сами вы знаете и тут же начинаете говорить: «придет армянин…»
Граббе. А в 93-м?
Васильев. Подожди. Никто не знает, что через два месяца будет.
Ковалева. Такой вот еще вопрос, который сильно беспокоит всех по поводу привлечения иностранных актеров, что, мол, тут не останется русскоязычного населения.
Любимов. Например, появился иностранный артист, который будет заниматься хореографией в «Электре».
Золотухин. А почему этого нельзя делать? Это же делалось всю жизнь.
Ковалева. Но речь идет о том, что здесь никого вообще не останется.
Любимов. А кто будет играть репертуар, который идет?
Н. Любимов. Иностранные.
(Кто-то смеется.)
Глаголин. А как им платить, между прочим?
Васильев. Они мечтают здесь все играть.
Любимов. Этот несчастный иностранный артист жил у меня на квартире…
Глаголин. И получил полностью за свой билет…
Ковалева. Ну, понимаете, Юрий Петрович, там ведь люди, которые сегодня соберутся… Многие просто напуганы, запутаны…
Любимов. Ай, бедные…
Ковалева. Ну придите к ним и скажите то, что говорите здесь, — половина успокоится.
Любимов. А чего мне туда идти, меня туда не звали. Милая, ну зачем мне приходить, когда без моего ведома там чего-то вывешивают…
Ковалева. Но они очень хотят вас видеть.
Любимов. Если б они хотели бы, они не вывешивали бы. Не приглашали бы прессу. Там все прекрасно организовано, со знанием дела, посланы бумаги точные во все учреждения. Там работают большие специалисты. Так что это все прикидывание, это все кликушество. Сейчас все всё понимают, качают, как выражается советская лексика, права и кричат: «Мы не позволим, мы не разрешим!» Поэтому «придите к ним и скажите» — это опять абстракция. Кому я скажу — Габец?
Ковалева. Нет, другим.
Любимов. А кто другие? Вот они пусть ко мне и придут. Они кабинет мой знают, в котором никогда не закрывается дверь и в который всегда может прийти человек. Мы и сейчас с трудом спокойно разговариваем, и то все время выплески, а что там будет? Там же будет такой базар, такой крик, и я буду на старости лет это слушать — зачем? Я спокойно объясняю людям, которые со мной работают. Кто со мной будет работать, я тому и объясняю. А с рядом людей я не буду работать. Неужели я буду работать с теми, кто занимается такими вещами? Конечно, нет. Я бы себя не уважал. Я могу из милосердия. Поговорить с любым, и помочь, и дать деньги…
Сабинин. Театр уже не первый раз переживает такие вот потрясения. Но вы же работаете с людьми, которые при А. В. Эфросе, царство ему небесное, были за то, чтоб быстрей снимать ваши спектакли: «давайте делать быстрее новые», создавать репертуар, не хотели играть, но вы же с ними работаете, потому что, вероятно, вы считаете, что на профессиональном уровне у вас может быть с ними контакт.
Любимов. Саша, не в этом дело. Во-первых, я стараюсь все-таки Библию читать и стараюсь в себе не культивировать такие чувства, как месть, злопамятство, сведение счетов. Меня этим не удивишь в моем возрасте, меня трудно этим удивить. Поэтому я и не занимался выяснением никогда: кто как себя вел при покойном Эфросе.