Большая мера и, может быть, главная в сохранении театра как организации духовной и как производственного монолита принадлежит А. Эфросу. Даже вынужденная и, тогда казалась, дикая мера — никого не отпускать ни на какую сторону, эта его сговоренность со всеми административными точками — принесла, как теперь понятно, наиположительнейший результат. Вечная память вам, дорогой Анатолий Васильевич!
Пятница
Любимов вчера на результат решения Моссовета о разделении театра и передаче Губенко новой сцены:
— Не расстраивайся, Валерий. Здесь, я думаю, мы отвоюем. Главное — смотрели люди прогон «Живаго» и говорят: «Хорошо, так хорошо, что страшно!»
Я готов был разреветься и застучал по дереву, он — по кирпичам. И пошел он, уставший и обремененный ожиданием ответа на телеграмму президенту, к студентам.
Суббота. Самолет
Разобраться — отчего, к примеру, тухлое настроение после прогона. И плохо ли это или наоборот. Смотрел я как в воду: раз Любимов после I акта похвалил: «Ты начал мыслить, все видеть, слышать», то после II акта должен был ругать и быть недовольным. Я даже это высказал в антракте и получил:
— Зря я тебя похвалил. Ты пережал… ну, это понятно.
Но настроение и квас не от того. Были у меня победы и во втором над собой. Я взял высоко в псалме, и спел, и выиграл, и был доволен, как ответила глотка.
Шацкая радуется — наконец-то разделили наш театр, Ой ли, ой ли?.. Как не хочется доставить им радости.
Воскресенье. Вена, отель «Табор», № 504
Приехал шеф. Страшные вести с первомайской демонстрации коммуняк — кровь, жертвы… И все это где-то в моем районе, были бы живы дети мои.
Понедельник. Молитва, зарядка
— Неру, — сказал Любимов, — 20 минут на голове стоял… И вы стойте, может, поумнеете.
Услышав и восприняв это, я к своей двухминутной норме прибавил еще 100 единиц. И у меня получается: Иисусова молитва + 300 единиц счета, 3 или 5 молитв пушкинских, — это минуты 4. Итого — 7 минут.
После репетиции пили с шефом чай — я принес кипятильник, чай и сахар. Быт у шефа не налажен. Надо бы кого-то за ним приставить, какую-то девчонку или мальчишку. Но он ведь так… никого не подпустит. Галина старая и ее нет с нами. Марья Полицеймако… Надо ее селить где-то поблизости от шефа. Я увлекся «Красным драконом».
Пятница. Молитва, зарядка, обжорка
Какая-то странная летучка перед репетицией.
— Я вам гарантирую по 90 марок суточных. С каждым у меня будет отдельный расчет. В конверте. И все претензии ко мне. Это не японская фирма, для которой наши гастроли так, пустяк, мелочевка. Здесь фестиваль и деньги здесь личные.
Суббота. Молитва, зарядка, кофе
Легенда уехала в эмиграцию, умерла, чтоб ожить в потомках. Легенду трудно родить, а обгадить ее невозможно. Я проехал 20 городов в Америке и на каждом концерте были записки или устные слова: «Самое дорогое, что мы оставили в Советском Союзе, — Театр на Таганке».
Воскресенье. Молитва, зарядка, завтрак
Но… ребята, знаете ли — сон-то в руку. С утра шеф сообщил:
— Звонили из Москвы. Есть решение, распоряжение мэра Москвы Лужкова сохранить Театр на Таганке как единый и неделимый.
— Там Моссовет решал… а тут какой-то мэр, тоже мне генерал-губернатор. Театр принадлежит Моссовету. Кто сказал, что он принадлежит Лужкову?
— А что, если Любимов плюнет и не станет подписывать контракт на 94 г.?
— Ну… театр приносит ему доход, опричь его контрактов, и пока он приносит доход, так просто взять у него… Ведь каждые гастроли театра… ты посчитай, Таня Сидоренко.
— А если с ним не подпишут?
— Такого быть не может — раз. Во-вторых, если будут заделаны гастроли, ему будут платить авторские за его спектакли. Сейчас его задача — продать, прокатать «Живаго» во всем ему доступном мире. Более того, авторство спектаклей наследуют жена и сын.
Каждая роль актера (хорошего) — это повесть, рассказ, новелла. Спектакль (удачный) — это уже и на роман тянет. И хорошо, что с нашей смертью никто не читает наши романы-роли, они чаще становятся легендами и не мозолят глаза в библиотеках иному поколению зрителей-читателей. Так что наша работа, если с другой стороны глянуть, даже и привлекательнее, чем писательская, которая оставляет после себя документ, подтверждающий, что автор — бездарность, зря изводил бумагу и домашних и утруждал современников чтивом своим.
А главное, Валерик, это не относиться к себе слишком серьезно и уметь смеяться над собой и тобой сделанным, сыгранным, сочиненным. Не можешь не писать — пиши, но относись к этому соответственно и не обижайся на сыновей, что они тебя не читают. Еще прочитают — слава Богу, написал ты так мало, что за вечер все твое можно пролистать.
Понедельник. 9 час., молитва, зарядка, завтрак
Шеф, увидев «мерседес»:
— У меня такой же, только цвет другой. Первый раз, я помню, получил кайф, когда сел за руль, посадил Катьку — поехали! После удачной премьеры в Штутгарте — 180–200 км в час. Через 4 часа мы были в Болонье. Дурак! Вспомнить страшно — зачем так гнал? Но кайф!
И я его понимаю — самая дорогая машина, удачная премьера, молодая жена.
Господи! Сегодня приезжает гениальный композитор! Пошли мне спокойствия, достоинства и музыкальности на показ ему. Это очень важно — не разочаровать Альфреда. Он хорошо ко мне относился до сегодняшнего дня и, думаю, в какой-то степени надеется на меня тоже. И голоса свежего пошли. Конечно, я уставший, но вдруг снисходит какая-то сила на тебя, и прет звук чистый и сильный. Впрочем, на все твоя воля, Господи! Так ли, сяк ли — Любимову пошли удачи и не забудь про меня!
В 18 часов Альфред обещал посмотреть наше произведение. Я нарочно не лез «гению» на глаза, как-то даже и не поздоровался. Композитор с самолета еле двигается. Озаботить его еще какими-то словами или выражать почтение и ждать комплиментов… Все я узнаю потом. Но шеф опять меня похвалил после 1-го акта — значит, жди втыка после 2-го.
Вторник. Утро раннее, молитва, зарядка
А вот этот вечер мне теперь уж запомнится до конца дней — как мы с Любимовым пили чай у него в номере, разложив куски бородинского хлеба с сыром на гигиенических дамских пакетах. Видно было по всему, что Любимов отвык от пользования кипятильником. Пока я ходил за чайными ложками в свой номер, один стакан вскипел, и шеф не без некоторой гордости сообщил, что вот он догадался сначала кипятильник вытащить из розетки, а уж потом вынуть его и перенести в другой стакан. В белом халате с желанием похудеть (и похудел) — одинокий лось. Пойти добрести до Дуная, что ли?
Передохну, выпью кофе и пойду на урок к Любимову. Господи! Что я жду от этого собеседования — любопытство. А так… Шопен концертмейстеру Воскресенской сказал: «Уйду из театра». Я ей раскрыл секрет — у них у всех появилась лазейка в связи с созданием другого театра. Любимов, может быть, и догадывается о таком возможном перебегании. Для меня-то исключено, а для других…
Гений был краток «В целом у меня сильнейшее впечатление от вчерашнего спектакля. Я его никогда не забуду. Спасибо большое!»
Любимов остановился на моем виде, костюме, ему хотелось бы обинтеллигентить меня:
— Пастернак и в ватнике, в кирзачах — видно, что Пастернак, а на нас с тобой ватник надень — мы слесаря, подозрительные типы.
Тут я захохотал. Всю эту короткую беседу я записал на свой диктофон.
Среда, мой день. Молитва, зарядка, обжорка
Если в три дня Пец не уладит дела с фирмой Фитринелли, местный суд запретит играть спектакли в рамках фестиваля.
Любимов: «Любой суд будет на моей стороне, мы ставим по мотивам… Считайте, что слово „жалнушка“ — мое слово, я выдумал».
«Облагороженное внутренним содержанием лицо» — вот пока чего не хватает, вот что надо доприобрести до возможной премьеры. И если даже Любимову не дадут ее играть, это обернется пользой для него в виде очередного мирового скандала.