— Да, так и было.
— А ведь я разумел под мужским достоинством совсем иное.
— Что же именно, батоно Парна!
— Знаешь, мой Караман, человек сам портит себе жизнь.
— Мудро сказано.
— И если бы не это, то и ста лет жизни мало.
— То-то и оно!
— Однажды Надир-шах слушал, как мудрец говорил о райском блаженстве. Эй, мудрец, — спросил он, — а есть ли в раю у человека враги, с которыми надо бороться? Нет, ответил мудрец, нет в раю никаких врагов. Тогда прекрати проповедь, мне там делать нечего!..
— Ух, ты!
— В наше время многие люди подобны Надир-шаху; если им не с кем драться, некого убивать, некого грабить, отнимать должность или позорить имя, то жизнь кажется им бессмысленной.
— Хорошо ты это сказал, батоно Парна.
— Человеку не радостно делать добро ближним своим.
— Между тем человек должен жить для других людей.
— А на деле, если он услышит что-нибудь плохое о другом, то в сто ушей прислушивается, потом от себя добавит, да и распространит по всей земле.
— А если что хорошее о человеке услышит, сердце у него зайдется от зависти. И сам тогда усомнится, и перед другими хорошее дело постарается истолковать, как дурное.
— Да, зверь не сделает зверю того, что человек — человеку.
— Так и есть, батоно Парна! Ведь собака, когда насытится, уступает кусок другой собаке, а мы и сытые заримся на кусок голодного.
— А теперь поговорим о языке, мой Караман.
— О языке?!
— Больно остро отточен он у некоторых…
— Ха… ха!.. У самого корня следует его отрезать!..
— Верно, следует отрезать.
— Ха… ха!..
— Сколько дряни исторгнули мы с тобой сегодня изо рта…
— А ведь правду ты говоришь, батоно Парна!
— Нам бы плакать об этом, а мы смеемся. Но ничего, много бед перенес наш народ, мой Караман, перенесет и те, о каких мы с тобой судачили. Может, мы с тобой и не доживем, но придет время, когда воспрянет духом и возвеселится наш многострадальный народ…
— Если я сам не доживу, то потом будь что будет.
— Как же это можно, мой Караман? Ведь ты ж не один в роду! Разве после тебя никого на земле не останется?
— Если я сойду в могилу недовольный…
— Не говори мне об этом, лучше я расскажу тебе еще одну басню.
— Ты все баснями говоришь, батоно Парна!
— Однажды падишаху доложили: один молодой воин переменил имя и назвался Искандером. Падишах призвал к себе воина и сказал ему…
— Да, да, что же он сказал ему?
— Я, говорит, не против, чтобы ты назывался Искандером, но помни и в бою, что ты носишь его имя.
— А кто такой был этот Искандер, батоно Парна?
— Знаменитый воин — Александр Македонский. Так называли турки этого великого человека.
— Мудро же сказал этот нехристь падишах!
— Эта басня мне вспомнилась потому, что и нашего мтавара называют мтаваром, и того благословенного — царстве ему небесное, — Левана Дадиани называли мтаваром. Чего только не бывает на свете!
— Слова твои, батоно Парна, будто камень сняли у меня с сердца. В самом деле, кто знает, что несет человеку время!
— Не верь этому, мой Караман! Все на этой земле приносит сам человек — и добро, и зло.
— Я все же думаю, что время портит человека.
— Нет, мой Караман!
— Время портит, батоно!
— Время тот же квеври — оно повторит лишь то, что ты крикнешь в него.
— Я свое сказал, батоно Парна…
— Смотри-ка, сколько времени прошло неприметно, мой Караман!
— В беседе и время быстро проходит, и дорога коротка. Вот и расходятся наши пути… Если позволишь, я провожу тебя до Чаладиди, батоно Парна!
— Ни к чему, мой Караман, зря, что ли, вожу я за собой такую огромную свиту?
— Эх, было время, когда ты и в самом деле возил за собой огромную свиту.
— Поверь мне, все в человеке: он и уводит время, и приводит его. Там, где была лужа, вновь соберется вода, — придет снова и мое время.
— Если бы мне твое сердце и ум, батоно Парна, и я бы думал так.
— А-а!
— Бог свидетель, не в дурном смысле я это сказал… Будь здоров, батоно Парна, почесали мы сегодня языки.
— Счастливо тебе оставаться, мой Караман!
— Дай бог тебе мира!
— Ух, и далеко же отстала от нас свита!
— Еще бы! Твой карабахский скакун мчался так, батоно Парна, что у бедного мерина пар со спины валит. Вадилаи, вадила, идти на войну тому радостно, у кого хороший конь;
А возвращаться домой — тому, у кого хорошая жена…
— Считай, что это в твою честь спела моя свита. Хорошо провели мы с тобой время, мой Караман!
— А знаешь, батоно Парна, может быть, и правда, что сам человек управляет временем.
— Уж поверь мне, мой Караман!
— А может, если бог захочет, то снова вернутся к нам честные времена?
— Не сомневайся, Караман.
Вадилаи, вадила…
1968
Перевод Юрий Нагибина и С.Серебрякова
ДОРОГА СМЕРТИ
Тайя сидела на берегу Риони и загорелыми ногами била по воде, подставляя высоко взлетевшим брызгам лицо, плечи, грудь. Вода была теплой, но все же холоднее воздуха, и девочка то и дело вскрикивала, будто от холода, а на деле от избытка жизни. Мокрые волосы отяжелили голову, липли к шее и к плечам, и Тайя поминутно встряхивала головой. Глаза и зубы у нее сверкали, как у негритянки. Она только что переплыла Риони туда и обратно и все же не могла в этот знойный день вдоволь натешиться водой. Но в мыслях своих она была далеко: неотрывно глядела вниз по реке, ожидая отца из Кулеви.
Между здешними местами и Кулеви по лесам и рощам таилось множество больших и малых болот, коварно прикрытых кустарниками и камышами, затянутых густым туманом. Поди угадай, где твердая почва, а где бездонная и беспощадная трясина… Вот почему на сердце у Тайи было неспокойно.
Риони тек здесь широко и небыстро. Его зеленоватые воды, словно чуя конец своего долгого пути, замедляли течение, величаво и неспешно приближаясь к морю.
Раскаленный воздух был недвижим. Ослабевшие от зноя обитатели леса сидели на ветвях деревьев, бессильно опустив крылья и раскрыв клювы. Перегретая листва источала тяжелый, удушающий аромат. Чащоба застыла в глухом безмолвии. Только зловещее бульканье болота да стук дятла нарушали тишину; а то белка проскочит сквозь сухую листву, заворкует дикий голубь, послышится сиротливый крик сойки.
Возле Тайи, в тени куста, высунув розовый язык, дремала Дачхирия[10]. Ее бока быстро вздымались и опускались, время от времени собака открывала один глаз, глядела на Тайю, затем опять впадала в тяжелую дрему. Ночью Дачхирия стерегла коров в загоне, а днем не отходила от Тайи. Это был единственный друг девочки среди безлюдных лесов и болот.
Тайя всегда ожидала здесь отца. Высокий, плечистый Джамлет выходил из лесу у старого горбатого дуба. Сначала поверх камышей показывалась преждевременно поседевшая, всегда — и зимой, и летом — обнаженная голова. Потом становились видны плечи, и Джамлет ступал на тропинку, ведущую по берегу Риони. Тут Тайя с сильно бьющимся сердцем испуганно вскакивала, быстро проводила руками по подолу платья и, застыв на месте, смотрела на отца с волнением и страхом. Она никогда не шла навстречу отцу, напротив, при его приближении убегала в шалаш, или вбегала в огород, или начинала подметать загон. Сердце же ее было с отцом, одна его улыбка, одно слово были для нее дороже целого мира.
Вслед за Тайей при виде Джамлета тотчас же вскакивала и Дачхирия и начинала лаять на Тайю: иди, мол, прячься, а сама бежала навстречу хозяину.
Для мегрела девочка была лишним ртом в семье: бесполезной и в работе, и на войне. Когда Джамлета спрашивали, сколько у него детей, он называл только сыновей, дочери в Одиши даже не считались детьми.
На жену и двоих маленьких сыновей Джамлета как-то напали в поле турки Искандера-Али. Не справившись с женой, они тут же искромсали ее ножами, а мальчикам связали руки и увели.
Тайя была в это время дома, готовила завтрак для матери и братьев. «Хоть бы один мальчик у меня остался, для чего девочку оставил мне господь!» — думал Джамлет, отводя лицо от Тайи, которая, подобно щенку, заглядывала ему в глаза.