Сесирква женился, обзавелся детьми. По его повелению Синту похоронили не в дворцовой ограде и не на кладбище, а под старой ольхой, лицом к дороге, откуда должен был прийти Чонти…
Прошло двадцать лет. Однажды утром Сесирква Липартиани, сидя на балконе своего дворца, наблюдал, как его старший сын Александрэ упражнялся во владении саблей. Сесирква готовил сына к походу: царь Картли и Кахети Теймураз собрался выступить против шаха Аббаса.
Молодой царь избрал удачное время: между Ираном и Турцией шла война. На помощь войскам Картли и Кахети должны были прийти Имерети и Мегрелия, чтобы объединенными силами изгнать захватчиков из Грузии.
Сесирква смотрел с балкона на сына и вспоминал свою молодость. Юноша ловко владел оружием и сейчас теснил своего противника, испытанного воина-карачаевца. Тот отступал, уклоняясь от быстрой сабли Александрэ. Воинственного вида мужчины, обступив их полукругом, с интересом следили за поединком. Тут были абхазцы, имеретины, кахетинцы, лезгины, чеченцы — лучшие воины, собранные из разных краев, чтобы обучить Александрэ сабельному бою и метанию копья, стрельбе из лука и владению кинжалом. Теперь они внимательно сделили за каждым движением своего ученика.
Высок и широкоплеч был молодой господин, чоха плотно облегала его стройный стан. Нежное, не успевшее огрубеть под солнцем лицо, яркие голубые глаза и русый вихор, упрямо спадавший н. лоб, придавали его облику мужественную доброту и привлекательность.
В его годы таким был и Сесирква. Александрэ продолжал его жизнь, его дело. Отец защищал Одиши от турецкого нашествия, а сын собирался теперь к царю Теймуразу, чтобы принять участие в походе за освобождение Грузии от персов…
Липартиани заметил вдруг, что к людям, наблюдавшим за поединком, быстро подошел незнакомец, одетый в богатую турецкую одежду, с кривым ятаганом за поясом. «Кто это? — удивился Сесирква. — На купца он не похож…»
Как раз в это мгновение карачаевец неожиданным выпадом выбил саблю из рук Александрэ. Разгоряченный юноша ринулся, чтобы поднять оружие, но незнакомец опередил его.
— На этот прием отвечают вот так, сынок, — проговорил он негромко и взмахнул саблей: — Держись, карачаевец!
С лязгом скрестились сабли, раз-другой, и вот уже упала на землю сабля карачаевца. Незнакомец поднял ее и протянул противнику. Потом обернулся к Александрэ, но увидел перед собой взволнованного Сесирква.
— Чонти!
Чонти опустил голову и преклонил колено перед своим господином.
Недолог был рассказ Чонти. Турки втащили его, раненого, на свой корабль, привезли в Стамбул и продали в неволю. Опытный глаз работорговца на стамбульском базаре разглядел в изнуренном рабе прекрасного воина. Чонти не знал в его доме недостатка ни в чем: ни в лекарях, ни в уходе, ни в пище. Вскоре он пришел в себя, окреп, и тогда торговец вместе с другими ценными подарками преподнес его в дар султану. Затем Чонти попал к знаменитому турецкому военачальнику, и начались наезды, походы, битвы. Пришла к Чонти слава, а слава принесла с собой и богатство. Но ни богатство, ни почет не могли заглушить тоски по родине. День и ночь мечтал Чонти о возвращении домой. Но миновало целых двадцать лет, прежде чем нашелся случай осуществить давно задуманное. Воспользовавшись ирано-турецкой войной, он убежал в Армению, оттуда перебрался в Кахети, в Картли, заехал к царю Теймуразу, передал ему важные сведения о турецком войске, и вот он здесь, в Одиши…
Чонти рассказывал невеселую повесть своей жизни так, словно пережил все это не он, а кто-то другой. Его думы были заняты одним — он хотел узнать о судьбе Синту.
Сесирква проводил его на могилу, Долго стояли они под старой ольхой. Лес безмолвствовал. Только где-то в зарослях кричали дрозды да на дороге поскрипывала арба…
По этой дороге прошел сегодня утром Чонти. Мог ли он подумать, что тут похоронена Синту?
«Я вернулся, не смогла погубить меня турецкая сабля, Синту!»
Через неделю Чонти вместе с Александрэ Липартиани уехал в Кахети.
1962
Перевод Э.Елигулашвили
МАТЬ
Глубокие ущелья огласились звонким цокотом копыт, и в зыбком знойном мареве показались турки. Они проскакали по вновь проторенной дороге, оставляя за собой длинный хвост пыли.
— Дорогу! Эй, дорогу!
Тропа шла вдоль хребта, вершинами упирающегося в небо. Слева тянулись отвесные скалы, справа — пропасть.
— Искандер-Али!
— Дорогу Искандеру-Али!
Крестьяне, работавшие на дороге, побросали кирки и лопаты и разбежались в обе стороны. Кто прижался к скале, кто схватился за кусты, чтобы не свалиться в пропасть.
— Сторонитесь, собаки!
— Искандер-Али едет!
Один за другим пролетели всадники, алели в густой пыли высокие шапки, искры летели из-под копыт горячих скакунов, свистели плети над голыми спинами крестьян.
Передовой турецкий отряд подъехал к реке. Хрипели взмыленные кони, поднимались и опускались от бешеной скачки их запавшие, словно у борзых, бока. Натягивая поводья, турки поторапливали старого мастера. Мост был уже связан, но опоры еще не поставлены — и крестьяне на плечах вносили его в. воду. Едва дотянули до другого берега, как за поворотом заклубилась пыль, и на дороге появились всадники. Впереди на золотистом жеребце — турецкий сардар[14]. Ветер играл концом белой чалмы, обмотанной вокруг островерхой шапки. Грозным было его горбоносое, черное, словно у негра, лицо с кроваво-красными веками. Рядом с ним, также сурово нахмурившись, ехал управляющий одишским двором. Густые брови смыкались над выпуклыми зелеными глазами. Под высокой папахой желтое лицо с кулачок казалось еще меньше. Бешкен Пага с трудом удерживал коня, чтобы не обогнать сардара.
Сзади растянулась пышно разодетая и облаченная в боевые доспехи свита.
Кони ступили на колеблющийся деревянный настил. Загремели копыта над головами крестьян, которые стояли по грудь в воде, поддерживая мост. Многие падали, надорвавшись под страшным грузом, и бурый поток уносил людей, как щепки. Мост качался и опускался все ниже.
Нахмурился Искандер-Али. Заметив это, Бешкен Пага взмахнул рукой. Тут же один из всадников обнажил саблю, и седая голова мастера покатилась по земле.
— Плохо же вы подготовились к приезду моего гостя, — процедил Искандер-Али. — Наследник владетеля достоин лучшего приема.
Небольшая группа всадников, переехав через Цхенисцхали, ступила на одишскую землю. Еще не все вышли из реки, как вдруг юноша в белой чохе рванулся вперед, словно камень, пущенный из пращи. Привстав на стременах, он жадно вглядывался в летящие навстречу сожженные селения, поваленные заборы, срубленные виноградники, заброшенные колодцы.
Ничто не вызывает в человеке такой боли, как вид разоренного, давно не виденного отечества.
Молодая кобылица неслась стрелой, прижав к голове чуткие уши, и ее рыжая грива буйным пламенем развевалась перед глазами седока.
— Родная земля — что магнит, откуда хочешь притянет, — произнес Эсика Церетели, обращаясь к ехавшему рядом одноглазому князю Почине Абашидзе, который возвышался в седле, ногами доставая до самой земли, дородный и грузный, как стог сена. Он посасывал глиняный чубук, зажатый в углу рта. Ворот его шелкового архалука был расстегнут, и волосатая грудь овевалась ветром. Сощурив единственный глаз, он смотрел вслед своему крестнику.
— Вырвался на волю Вамех! — Он достал изо рта чубук. — Вон как летит! Коня замучил… — Улыбка осветила его сонное лицо. — Целый год он у меня как на цепи сидел… Оставь его, пусть один побудет, — обернулся он к девятнадцатилетнему Уте Эсартиа, который пришпорил коня, собираясь догнать своего молочного брата.
— Я боюсь, как бы не случилось чего, — почтительно отозвался Ута.
— Следуй за ним поодаль.
Ута съехал с дороги и пустил коня по полю, чтобы сократить себе путь.