— Поп схватил пистолет и как скаковой конь запрыгал вокруг своей проклятой жены. Сейчас же, кричит, не то тут же прикончу!
— Ха… ха!..
— Что было делать женщине!
— Постой-ка, теперь я вспомнил жену этого Маркозия Табагуа. Кажется, видел ее на чьих-то поминках, этакая дородная баба.
— И к тому же красавица, черт ее подери! Прямо, как солнце, излучает вокруг свою красоту.
— Ну и зрелище, должно быть, было. Ха… ха!.. Так задрала, значит! Ха… ха!..
— Тут поп совсем рассудка лишился.
— Это почему же?
— Куда, кричит, девала ты исподнее, такая-сякая?
— Ха… ха!.. Убьешь ты меня, мой Караман!
— И тогда уж ястребом взвилась жена. Какое такое исподнее? Ах ты, жмот, когда это ты покупал мне парчу на исподнее? Мне уж двадцать семь лет стукнуло, а ты мне за свои деньги еще простой рубахи не купил. Ну, сам знаешь, ревнивому мужу для надежды самой малости хватает: не хочется ему верить, что у него нож в горле торчит.
— Да, это так, мой Караман.
— Обманул меня Цаишели, — завопил он, — и денег меня лишил, и жену чуть не заставил убить.
— Ха… ха… ха!..
— Скажи, что случилось с тобой, что за беда стряслась? — спрашивает между тем жена. Будто не знала, хитрюга! Куда до нее черту и каджу!
— Не со мной, — отвечал поп, — а с нами! И рассказал, как было дело. Женщина схватила прут и так отстегала несчастного попа, что он едва на тот свет не отправился. В тот же день слег и целый месяц не вставал.
— Ха… ха!.. Так ему и надо… Да, но откуда ты так подробно обо всем этом узнал?
— Земля не столь велика, чтобы можно было скрыть такие дела, батоно Парна. Да и уж очень разошелся на этот раз богоотступник Цаишели.
— И то верно. Говорят, мтавар не очень-то благосклонен к Цаишели.
— Это жена сахлтухуцеси[8] подложила ему свинью.
— Кое-что я слышал об этом. Но говори, говори!
— Известно, если у человека в крови бес играет, где-нибудь он себе да разобьет нос. Оказывается, Цаишели и в монастыре не стеснялся путаться с женщинами, приходящими на исповедь.
— Тьфу, черт!
— Женщины-то, конечно, не жаловались… А только весть об этом дошла до ушей жены сахлтухуцеси!
— Дальше, дальше…
— Однажды, когда сахлтухуцеси исполнял свою службу в Салхино, во дворце князя, жена его поехала в Цаиши молиться.
— Молиться или исповедоваться?
— Исповедоваться.
— Ха… ха!.. Ну, ну!
— Цаишели так перетрусил, что у него из рук епитрахиль выпала.
— А как же не струсить? Из страха перед сахлтухуцеси даже червяк в земле, и тот дрожит.
— Что стряслось с тобой, человече? — рассердилась женщина. — О тебе легенды ходят среди женщин.
— Говорил я тебе, мой Караман, на что способна женщина, того ни черт, ни кадж не решатся сделать.
— Врут они все, — с трудом вымолвил Цаишели, — я, говорит, даже и не мужчина.
— Как это так — не мужчина? Ха, ха!
— Что ты мелешь! — вспыхнула женщина. Цаишели упал перед ней на колени.
— Перед женщиной?
— Да, перед женщиной. Такой спесивый человек, ни перед кем головы не гнул, а тут пал на колени перед женой сахлтухуцеси. Это все, говорит, на меня мои враги налгали.
— Охо-хо!.. Чего не сболтнет человек со страху. Налгали на него, как же! Ха… ха!..
— Раздосадованная женщина, обманувшись в своих ожиданиях, решила донести католикосу на Цаишели.
— Ну, значит, схоронила она его заживо!
— Верно, схоронила! После того судьба уж не улыбалась Цаишели. И с той поры он все кается…
— Как так кается?
— А вот так: что за дьявол связал меня тогда по рукам и ногам! Женщина исповедалась передо мной, чуть епитрахиль с меня не сорвала. Ведь не было же у сахлтухуцеси волшебного зеркала, не увидел бы он нас в монастырской исповедальне из далекого Салхино!
— Ох-ох-ох!.. Из-за чего пропал человек!
— С того самого дня он долго к женщинам не прикасался. Совсем сник и скис. Так мне и надо, говорит, что человек сам с собой сотворит, того ему и враг не сделает.
— A-а! Это он хорошо сказал. Будь у него столько ума…
— Видно, дело не только в уме, батоно Парна.
— Ты прав. Иной человек, как лошадь. Смотрю я на этого моего карабахского скакуна: у него в голове ума на десять человек хватит, но если он вырвет у тебя узду, его и ветер не догонит. Узда, мой Караман, и умному нужна, и глупому.
— В наше время эта узда у многих ослабела, а то и вовсе ее сбросили.
— Потому-то и идут так наши дела. Хозяина у нас нет, мой Караман. Если хозяин не добрый и не честный человек, плохи тогда дела. А знаешь, в нашем приходе еще хуже бывает, чем в твоем рассказе.
— Что может быть хуже, батоно Парна!
— Ты, наверно, слышал, что Чиладзе сделал с попами?
— Какой Чиладзе?
— Симон Чиладзе.
— Нет, ничего не слыхал!
— Ты просто не поверишь мне, Караман.
— Теперь человека ничем не удивишь, батоно Парна.
— Ты знаешь, какой щедрый, широкий человек Симон Чиладзе.
— Слишком широкий. Уж этот умеет попить и поесть!
— Так вот, в прошлом году иссякли у него деньги, и он решил продать часть своих крепостных. А ведь наш крепостной таков, он узнает и о том, что его помещику только еще снится. Поднялись крестьяне и в ту же ночь всем скопом бежали в лес.
— Так, так…
— Чиладзе как будто не придал этому значения. Один черт знает, какие хитрые мысли крутились у него в голове. Между тем подошел праздник Мариам[9]. Симон оповестил всех попов нашего края, что в богородицын день в его дворцовой церкви будет отслужена большая обедня, и для этой службы приглашал всех попов, кто только пожелает. И еще он обещал щедро одарить попов и задать им большой пир.
— Что-то недоброе, видать, задумал.
— Двенадцать попов прибыли к Чиладзе.
— Уж они-то, конечно, налетели, как пчелы.
— Попы с великой охотой отслужили обедню. Чиладзе молился с большим усердием. Как только кончилась обедня, попы устремили взоры туда, где Чиладзе молился, стоя на коленях, но он не то на небо вознесся, не то сквозь землю провалился. Нет и нет Чиладзе в церкви, ни его самого, ни его семьи!
— Смотри ты!
— А церковные двери были крепко заперты. Попов как громом пришибло.
— Что же случилось?
— Пусть тебе будет так весело, какой горький день Чиладзе попам устроил.
— Да ну!
— Всех двенадцать попов приказал связать, обрить, увел их по кобулетской дороге и продал на турецкий корабль за тысячу скудо…
— Тьфу, черт! Пришла же в голову христианину этакая грязная затея! А как отнесся к этому мтавар?
— Ты меня удивляешь! Мтавар и сам торгует людьми. И в этом деле ему досталась немалая доля.
— Уж, конечно, немалая.
— Ты не поверишь, Караман, но в моем роду, сколько я себя помню, никто ни разу крепостного не продал в туретчину.
— Верю, батоно Парна. Не должно христианину продавать неверному сына своей земли!
— Да, совсем испортились нравы у нас, мой Караман, в руках этого мтавара. И вазиры у него такие же. Сколько среди этих вазиров людей, подобных Симону Чиладзе!
— Теперь у нас насмехаются над теми, кто не грабит народ. Достоинство человека меряют только богатством.
— В какое время мы живем, мой Караман, если честность стала предметом насмешки! Я уверен, что Леван Дадиани перевернулся в своем гробу со стыда. Я уже сомневаюсь теперь, стоит ли жить сто лет на свете, как я тебе говорил…
— Да, ты именно так и сказал.
— А ты мне ответил, что сто лет — мало.
— И сейчас повторяю — мало!
— А я в ответ, примерно, сказал, что если перестанешь быть мужчиной, то жизнь теряет всякую цену.
— Да, ты так и сказал.
— Но ты тогда еще не выпил этого ковшика.
— Точно, не выпил.
— Правда, я уже выпил один ковшик, а потом ты два, да, видать, не отрезвили они тебя до конца. Поэтому ты и понял меня иначе, чем я думал.
— Как это?
— Ты сразу начал рассказывать про Цаишели, и я тебя не остановил.