Часто спрашиваю себя, что делает сюжет рассказа действенным и скрепляет его? Я пришла к выводу, что нужны какие‐то поступки, неповторимый жест персонажа, который станет центральным для всего сюжета. Данный жест или поступок должен быть и вполне достоверным и неожиданным. Он должен и вмещаться в характер персонажа и заступать за его рамки, подразумевая и тленное и вечное. Жест или поступок, который я имею в виду, должен быть совершён на анагогически возвышенном уровне, где мы на «дольнем» уровне нашей жизни прикасаемся к вышнему. Жест, выходящий за пределы всякой чёткой трактовки или рядовой нравственной оценки, на какую способен читатель. Жест, знаменующий, что произошло соприкосновение с таинством. И в моём рассказе наступает момент, когда такой поступок персонажа имеет место. Бабушка осталась одна, лицом к лицу с Мисфитом. Придя в сознание на миг, она, насколько позволяет слабоумие, осознаёт свою ответственность за того, кто перед ней. Он для неё теперь родня, и начало это идёт из глубин таинства, о котором она пока могла лишь походя рассуждать. И в этот момент она поступает правильно и делает верный жест [67].
Я часто замечала, как бывают озадачены студенты её словами и поведением, но мне кажется, что без этих слов и поступка героини рассказ теряет смысл. Всё остальное в рассказе не примечательно. Наш век не только не замечает неприметные вмешательства Божьей благодати, но и не чувствует природу жестоких поступков, которые благодать предваряет или за которыми следует. «Самая хитрая уловка дьявола – убедить нас в том, что его не существует», как говорил Бодлер [68].
Вероятно, у каждого автора есть причины обильно включать в прозу сцены насилия, моим персонажам жестокость помогает очнуться и приготовиться принять благодать свыше. Почти ничем другим их не отрезвить, такие уж они упрямцы. Немалая цена за то, что героя вернут к реальности – вот одна из мыслей, наименее понятных рядовому читателю, но именно в неё облечена христианская точка зрения на мир.
Я не хочу приравнивать своего Мисфита к дьяволу. Мне больше импонирует, пусть и почти неисполнимая, надежда, что из этого поступка старой леди, как из горчичного зерна, в сердце Мисфита прорастёт дерево (где будет гнездиться поначалу полно воронья), чтобы он, продравшись через тернии, стал тем, кем должен был стать – пророком. Впрочем, это уже совсем другая история.
Ну это чересчур, говорят про мой рассказ, принимая его прямолинейность за гротеск. Хорошая проза прямолинейна в том же смысле, в каком прямолинеен детский рисунок. Ребёнок рисует не с целью исказить, а зафиксировать то, что ему видится, и колебания линий зависят от прямоты его взгляда. Так вот, колебания линий, интересующие писателя, они, как правило, невидимы. Это нити душевных колебаний. И в моём рассказе следует внимательно следить именно за ними – за тем, как действует в душе у Бабушки божья благодать, а не за тем, как растёт число трупов.
Мы слышим, как часто выражают недовольство тем, что в современной прозе превалирует жестокость. Мол, жестокость это плохо, но подразумевается, что в рассказе она просто так. У серьёзного писателя жестокие сцены никогда не присутствуют только «беспощадия ради». Просто подлинное существо нас, людей, полнее всего раскрывается в пограничной ситуации, и я убеждена, что такие минуты куда интереснее для писателей, нежели канва повседневности. Насилие может быть обращено как во вред, так и во благо. Царство небесное, оно ведь силою берётся[69]. Да и чего бы ни добивался человек силой, она раскрывает самые ценные качества его характера, которые он унесёт с собой в вечность. А поскольку все герои моей истории стоят «на пороге вечности», уместно прикинуть, с каким багажом они туда попадут. Во всяком случае, я надеюсь, что приняв во внимание все эти пункты, вы сможете разглядеть в ней нечто большее, чем отчёт об убийстве целой семьи по дороге во Флориду.
Роману «Мудрая кровь» исполнилось десять лет, и кровь эта до сих пор кипит. Я покуда ещё в силе определить, остыла ли она, и довольна тем, что могу констатировать: нет, кипит. Вещь написана с азартом, и читать её, по возможности, следует так же. Это комичная история христианина поневоле, сама по себе весьма серьёзная, поскольку каждый комический роман, если он чего‐то стоит, посвящён вопросу жизни и смерти. Младенческая невинность автора «Мудрой крови» в теоретических вопросах не мешает ему чем‐то в жизни озаботиться. Тот факт, что вера в Христа для кого‐то вопрос жизни и смерти, всегда был камнем преткновения для читателей, предпочитающих не придавать ей особого значения. Для них добропорядочность Хейзела Моутса выражается в отчаянных попытках этого персонажа избавиться от фигуры Христа в лохмотьях, бесприютно слоняющегося на задворках его памяти [70]. А для автора его порядочность состоит как раз в том, что он на это не способен. Но можно ли судить о честности человека по тому, чего он не может? Думаю, что в большинстве случаев можно, поскольку свобода воли означает не что‐то одно, а целый клубок побуждений, конфликтующих в душе одного человека. Свободу следует воспринимать комплексно. Это загадка, решение которой в комической вещи спрятано ещё глубже.
68
Афоризм Шарля Бодлера (1821–1867) из его сборника стихотворений в прозе «Парижский сплин» (1869, издан посмертно).*
70
Сцена из романа О’Коннор, главный герой которого, Хейзел Моутс (воспитанный в детстве в лоне христианства), вернувшись с фронтов Второй мировой войны, решает основать новую церковь «без Христа».*