Моё представление о свободе воли сформировано на основе традиционной католической доктрины. Я не думаю, что настоящему романисту интересно описывать мир людей, жизнь которых жёстко предопределена. Даже если он пишет о персонажах, находящихся в стеснённых жизненных обстоятельствах, новый шанс у героя и его неожиданный, не единственно возможный поступок – это единственное, что может осветить и оживить картину повествования. Вот почему предсказуемые, предопределённые действия у меня вызывают смех, а своевольный поступок, приятие вышней благодати – вот на чём всегда сосредоточено моё внимание, потому что оно заставляет работать сюжет. В моём рассказе «Хорошего человека найти нелегко» так поступает Бабушка, нарекая убийцу по кличке Мисфит «сыночком», а в рассказе «Река» это заветное желание малыша найти царство Христово. В «Игрушечном негре» эта самая игрушка помогает мистеру Хэда снова найти общий язык со своим внуком Нельсоном [71]. Все эти вещи непредсказуемы. Они зримо показывают, как нисходит на моих героев благодать.
Писатель‐католик верит, что свободу в нас убивает грех, а современный читатель уверен, что, согрешив, мы становимся свободнее. Что предельно сужает шанс на взаимопонимание между ними. А по сему, чем больше автору хочется сделать сверхъестественное явственно‐очевидным, тем натуральней ему удаётся показать и реальный мир, потому что если читателям не видна реальность, они определённо не заметят и то, находится за её пределами. Свобода Таруотера [72] не вызывает сомнений, он и не мог быть другим. В его «одержимости» пророчеством мне видится таинство Божьей воли, а никак не мания душевнобольного. Хотя тема это запутанная, и нелишне, чтобы тут дал пояснения кто‐то, осведомлённее меня. Что же касается Еноха [73], то персонаж это по большей части комический, он дурачок или юродивый. И причина его одержимости, клиническая или какая ещё, не так уж и важна.
Читая мои рассказы, можно заметить, сколь активно дьявол готовит почву, по всей видимости, нужную для успешного нисхождения благодати. Финальное видение Таруотера едва ли имело бы место, не повстречайся ему человек в кремово‐лиловом авто [74]. Вот оно, очередное таинство.
Чтобы чётче ощутить таинство, нам нужно ощутить и зло, позволяющее разглядеть дьявола воочию, вынудив его представиться, назвать себя не абстрактной «силой зла», а персонажем в той или иной ситуации. Литературе, как и силам добра, не хватает воздуха там, где дьявол не опознан в лицо и не задействован ни как личность, ни как необходимый элемент драматургии.
Век, в который мы живём, не доверяет ни фактам, ни ценностям. А мы хотим рассмотреть и обсудить жизнь именно этого века. Романист уже не может отражать равновесие окружающего мира, вместо этого он пытается создать свой собственный. Драма позволяет писателю и изобразить нечто и оценить. Он помещает уродцев на страницах своих книг, показывая не то, какие мы есть, а то, какими мы были и кем могли бы стать. В образе фрика‐пророка выступает он сам.
На такой картине всегда найдётся место для благодати в богословском смысле. Её можно заметить в каждом великом рассказе, где она ожидает, примут её или отвергнут, даже если читатель проглядел это место.
Авторы рассказов без умолку спорят о том, что же заставляет произведение «работать». Я обнаружила, что это поступок, абсолютно неожиданный и одновременно абсолютно правдоподобный, и выяснила, что для меня за таким поступком неизменно просматривается вмешательство благодати. И очень часто невольным инструментом её выступает дьявол. Впрочем, эти сведения были не вложены мною в свои рассказы, а почерпнуты мною из них.
74
Персонаж, угостивший Таруотера виски со снотворным и изнасиловавший его в романе О’Коннор.*