За людьми нецерковными я заметила такое – им кажется, будто бы церковь обуздывает творческие порывы автора‐католика, не давая им развернуться в полную силу. Эти люди обычно указывают на малочисленность художников и писателей католической веры, по крайней мере, в нашей стране, а те, кто чего‐то в своём творчестве всё же добился, обычно меняют конфессию. На критику такого рода нам нельзя отвечать молчанием. Я допускаю, что критика системы католического просвещения с кафедры или с амвона не безосновательна, но её нельзя распространять на религию в целом.
Нет ни малейшего основания, чтобы незыблемая догма диктовала писателю незыблемые пределы того, что ему замечать, а что намеренно не видеть в окружающем мире. Догма, напротив, служит орудием проникновения в реальность. И христианская догма едва ли не единственное в современном мире, что ещё чтит и блюдёт таинство. Прозаик неотрывно и всецело взирает на жизнь, но его наблюдения будут искажены, пока он перестанет смутно различать то, что он видит. Те, у кого нет абсолютных ценностей, не могут удерживать относительное в положенном статусе. Они всегда возводят его в абсолют. Писатель‐католик имеет полное право на «досмотр» действительности. Такого писателя не тянет взвалить на себя обязанности Всевышнего и сотворить новую вселенную. Он совершенно свободно разглядывает ту, какая уже существует, отображая в точности то, что он в ней видит. Он не ощущает потребности просить прощения за то, как Бог поступает с людьми, или отводить взгляд при виде того, как порой относятся к Богу люди. И «"причёсывать" реальность», для него это значит впадать в грех гордыни. Открытое и свободное наблюдение зиждется на основах нашей веры в осмысленность мироздания, как тому учит Церковь.
Потому‐то мы и находим поразительное обилие порока, насилия и зла, заглянув в серьёзные сочинения наших современников католической веры. Святошеские аргументы против таких книг звучат примерно так: если ты веришь в Искупление, видимая тебе даль – надежда (твой маяк, край твоей перспективы), и на всё, что тебя окружает, ты должен смотреть в свете этой высшей сферы, пренебрегая очевидным злом, поскольку за ним стоит добро. Добро – вот высшая форма реальности.
Сходу ответить на это можно так: хотя добро и является высшей формой реального, эта высшая форма повреждена грехопадением, и в таком увечном виде она предстаёт перед нами. Более того, неверно полагать, будто писатель сам выбирает, что он будет рассматривать, а что нет. К объекту наблюдений подводят обстоятельства и его личное восприятие окружающего мира.
Писателя характеризует его мировидение. Он смотрит на мир прозревающе. Писательское «прозрение», которое производно от силы его воображения, а не от моральных качеств, не обязательно сводится к предсказанию будущего. Пророк – это реалист, видящий на дальней дистанции. Именно такой реализм воплощается в великих романах, и он без колебаний искажает мнимое, чтобы вскрыть сокрытую в нём истину.
Для романиста‐католика «прозорливость» – нечто, что даруется не только его воображением, но и церковью, которая, не в пример его личному дару, есть «твердыня», и занята она решением куда более значимых проблем. Одной из функций церкви является передача пророческого видения, благого для всех времён, и это большое подспорье для увеличения диапазона писательской дальнозоркости.
К несчастью, мы часто злоупотребляем этим подспорьем, полагая, что можем сами зажмуриться, а церковь пусть сама «за всем смотрит». Не выйдет у неё. Мы забываем, что наша прозорливость для «не церковного» мира является особым родом непритязательной слепоты, и на сегодня нет никого, кто бы «дорос» до того, чтобы признать за правду изображаемое нами, если мы сами не глядим «во все глаза». Если писателькатолик закрывает глаза и пробует смотреть глазами церкви, просто выше будет большая куча фарисейского хлама, которым наша отрасль и так знаменита с давних пор.
Глупо уверять, будто оба эти взгляда не противоречат друг другу. Конфликт налицо, и отрицая его, мы рискуем. Этот конфликт нельзя разрешить априори ни теоретически, ни «да будет так», ни верой.
Нам кажется, что вера велит нам его избегать. На самом деле, она и торопит нас ввязаться в эту драку, и бороться до тех пор, пока мы не выйдем из него, хромая, как Иаков [109].
Одним лит‐католикам сподручней следить за этой битвой своими глазами, другим глазами церкви. Писателю может показаться, что, отсоединив свою «оптику» от церковной, он станет свободнее во взглядах, работая в режиме кинокамеры. Увы, все потуги смотреть на жизнь, оставляя веру в стороне, ущербны для цельной личности, а в творческом процессе мы участвуем всей душой. Психика писателя католика не придёт в равновесие до тех пор, пока церковность не станет её неотъемлемой частью настолько, что он перестанет её замечать в том же смысле, в каком мы не помним себя, когда пишем свои книги.
109
Отсылка к ветхозаветному рассказу о внуке Авраама Иакове: ««И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал [ему]: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал [ему]: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. Спросил и Иаков, говоря: скажи [мне] имя Твое. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? [оно чудно.] И благословил его там. <…> И взошло солнце, когда он проходил Пенуэл; и хромал он на бедро свое" (Бытие 32: 24–31).*