Он вроде ничего не видел, ни на что не обращал внимания, но уносил с собой образ девушки, движение ее рук, потаенную живость ее светло-карих глаз, зеркальные окна, лепные узоры на потолке, мрамор камина, атлас или шелк дивана, гравюру на стене с изображением старинного дома с четырьмя пилястрами... И открывались перед его взором, затуманенным мечтой и грезой, целые миры, во что он вглядывался с таким самозабвением, что на лекциях уже ничего не слышал, все пропускал мимо ушей.
Влюбился ли он в Веронику? Нет. Она держалась с ним отчужденно, свысока, как и он, между прочим. И это в их положении было лучше всего. Сугубо деловое сотрудничество, и ничего больше.
Но было что-то бесконечно привлекательное в мире, в котором жила Вероника. Мир, которого он был лишен из-за войны и смерти родителей? Или это житейски не существующий, но исторически реальный мир культуры, наивысшим воплощением которого выступал сам город? Этот мир привлекал Владимира и звал повсюду, где бы он ни соприкасался с ним, - в Русском музее, у решетки Летнего сада, на Мойке у дома, в котором жил Пушкин, - и душа его отзывалась с трепетом, словно этот прекрасный, старинный, вечный мир обещал ему высшую жизнь, счастье и совершенство.
Впрочем, все это он осознал лишь впоследствии, а тогда все же именно Вероника мерещилась ему всюду, как в освещенном окне напротив. В те дни примерно то же случилось с ним и на катке. Он любпл с детства кататься на коньках. В ЦПКиО простора деревенского, конечно, уже не было, но деревья в инее, снег, островок природы на окраине города, и яркие огни фонарей. и музыка, и множество молодого, юного люда! Каток его манил, как совершенно особый праздник, даже холод горячил кровь и воображение обещанием любви и счастья. Он несся по кругу, ловко обходя фигурки девчонок и мальчишек, в стареньком лыжном костюме, впрочем, не выделяясь из толпы, ибо в те времена все одевались в неброские вещи, и звучала песня: «Догони! Догони! Только ветер...» И тут пронеслась сквозь толпу, сквозь всеобщее кружение девушка в брюках (вообще тогда еще новость!), в короткой меховой шубке и меховой шапочке с длинными ушами...
«Вероника!» - закричал про себя Мостепанов и устремился за нею. Девушка оглянулась и умчалась вперед. Он усомнился: она или не она? Если даже это и Вероника, он не станет гоняться за нею. Еще чего!
Наконец он решил, что надо что-то делать, он уже нигде не находил себе места. В один из светлых морозных дней он отправился на Садовую, туда, где - и откуда он знал? - собирались те, кто сдавал и снимал угол, комнату. Никого не было, толкучки он не нашел - пришел рано или холод всех разогнал. Он потоптался на месте, оглядываясь вокруг, и уже направился к трамвайной остановке, как вдруг увидел сошедшую с трамвая женщину.
- Молодой человек! - обратилась она к нему. - Не намерены ли вы снять комнату?
- Да.
- Предлагаю угол. То есть платить будете, как за угол, но у вас будет как бы отдельная комната. Согласны?
- А нельзя посмотреть?
- Конечно, конечно. Тут недалеко.
Проехав на трамвае до Невского, дальше пошли пешком. Женщина была худа и по фигурке, и на лицо, одета в поношенное демисезонное пальто, как-то неприметно чем-то принижена, может быть, своим одиночеством, ибо то, что она одинока, бросалось в глаза. Вместе с тем по всем жестам, по голосу, по интонации было ясно, что она человек воспитанный, понимающий многое с первого взгляда, добрый и отзывчивый. Она, например, не спросила, кто он. А когда он сказал о себе, лишь улыбнулась:
- Так я и предполагала.
У стенда с афишей о концерте в Большом зале филармонии она остановилась и проговорила как бы про себя: «Надо будет сходить».
- Как ни странно, - продолжала она, - мне кажется, я вас уже видела где-то...
В этот момент они свернули на Рубинштейна... Мостепанов оживился: забавно! Подошли к дому со старинной гравюры... Владимир и вовсе рассмеялся. Очевидно, эта женщина видела его здесь, у своего дома. Но остановились они на площадке третьего этажа и именно у 37-й квартиры.
- Вы живете здесь?..
- Да.
Никуда не годится. Точно во сне. Владимир Мостепанов, не говоря ни слова, перепрыгивая несколько ступенек, побежал вниз. И вдруг раздался звонкий, задорный смех. Да, у этой женщины и голос звучал молодо, смех - такой молодой, веселый, что он невольно вернулся на среднюю площадку, чтобы взглянуть на нее. Как должен выглядеть человек, который так хорошо смеется?
В самом деле, уже ничего от пришибленной горем или одиночеством вдовушки! Стояла на верхней площадке молодая розовощекая женщина, полная жизни.
- Простите! - смеялась она. - Ей-богу, не нарочно. Я только сию минуту узнала вас. Значит, Вероника, моя племянница, успела вас допечь, что вы готовы удрать без оглядки.
Владимир не знал, как быть.
- Держитесь монахиней, - проговорил он, - а смеетесь, как...
- Хорошо, хорошо, - поспешила сказать Ольга Михайловна, так звали тетю Вероники. - Если вам почему-то нельзя поселиться у нас, никто не станет настаивать. Идемте. Вы продрогли. Согреетесь и уйдете. - Между тем она открыла дверь. - Не бойтесь Вероники. В конце концов, она тут не живет.
- Как - не живет?!
- Живет у себя, у родителей, по улице Фурманова. Нас навещает по детской привычке. Мама будет рада вас видеть.
Лидия Владимировна, кутаясь в белую шаль, выглянула на лестницу со словами: «Да с кем ты там говоришь?»
Владимир поднялся и вошел в квартиру, где на этот раз ему предлагали поселиться. А что? Почему бы и нет? А Вероника пусть думает себе как хочет, даже не знается с ним. Эта большая петербургская квартира, где неслышно, неприметно живут несколько семей, привлекала его до странности, как иных горожан - память о деревне, о больших патриархальных семьях.
- Квартиранта веду. - Ольга Михайловна снова расхохоталась с милым торжеством, рассказывая матери, как нашла репетитора Вероники.
Лидия Владимировна привечала Владимира, как всегда. Сели пить чай - с маслом и дешевой ливерной колбасой. Всего понемножку, зато каждый бутерброд - как праздничное угощение и особое внимание к гостю. В магазинах все было по сравнению с первыми послевоенными годами, но излишеств в еде не допускали - как принято издавна у интеллигентов. Не тем люди жили.
- Владимир, - распорядилась Лидия Владимировна, - коли все так случилось - значит, судьба. Вам нужно уединение, тишина для занятий, - это понятно. Вы даже можете у нас столоваться. Это не будет нам в тягость, а для вас - здорово.
- Спасибо! Получается, будто берете меня в свою семью, - заволновался он.
- Почему бы и нет? Вы для нас уже не первый встречный.
Пахнуло давним, точно из детства, лаской и добротой человеческих отношений. Бывало, окликнет его какая-нибудь тетя и спросит, как мать, а то вспомнит про отца, каким он был молодцом, - и хорошо так вдруг станет, точно весною повеяло, точно тебе сказали слова любви и признания. И тетя, сама тоже растроганная, даст конфету из кулька, припасенного для ее детишек. Было холодно и голодно, были и обиды, детские, безысходные, злые, но рос он именно в той постоянной атмосфере добра и ласки, и это сливалось с тем, чем веяло от города с его красотой, от любимых книг, вообще от представления о Родине, о России...