- Какую цель! - воскликнул от неожиданности Михаил Стенин. - Вы имеете в виду по отношению к вам?
- Да.
- По отношению к вам, смею уверить, никакой. “Цель поэзии - поэзия”. Это слова Пушкина. Цель исповеди - исповедь. Если она не вызывает у вас интереса или почему-либо неприятна, верните поскорее мне письмо - и все! Этого следовало ожидать, - добавил он.
- Нет, нет! Вы мне все хорошо объяснили. Мне просто никогда не приходилось получать таких писем. Ваша искренность подкупает. И впечатление хорошее, светлое, чистое... Это и понятно: вы как-то до сих пор не вышли из детства, в которое вас словно бы и на самом деле вернули... Между тем... вы из поколения моих родителей, и ваша исповедь проясняет мне многое в их воспоминаниях о юности... Так что, прошу продолжения.
- Хорошо, - рассмеялся Стенин. - Мне и самому уж не остановиться.
- А потом мы с вами как-нибудь увидимся, да? - Марина не успела подумать, как произнесла эти слова, словно бы снова напрашиваясь на встречу. Он не ответил, может быть, уже не услышал их.
Стенин вернулся к себе и долго прохаживался по комнате, смущенный, точно обласканный Мариной или вообще добрым отношением людей к нему или друг к другу. Как человек пишущий, он ценил всякий отзыв и отклик - даже на письмо.
Занявшись неотложными делами, затем, уже улегшись спать, Стенин поминутно ловил себя на том, что продолжает разговор с Мариной, то есть целые фразы проговаривались в уме, переиначивались и т.д. За окном сияла белая ночь. Он никогда не занавешивал окна, зимой, засыпая, видел звезды, а в эту пору розовую феерию белых ночей. Сон не шел. Наконец он приподнялся и, опершись о подушку спиной, начал писать:
“Припомнив, на чем я остановился в прошлый раз, я вижу, что почти все уже рассказал, разумеется, в том плане, в каком возник вопрос... Никакого фантастического допущения не требуется, хотя элемент чудесного сохраняется. Инфантилизм не есть моя индивидуальная черта. Робким и нерешительным перед людьми и жизнью, безвольным и ленивым, капризным и требовательным, то есть, говоря попросту, маменькиным сынком я никогда не был. Если в армии и особенно в университете я с головой ушел в мир науки и искусства, весь поглощенный поэтическим и философским (эти два определения для меня идентичны) постижением Природы, Истории и Культуры, то это ведь естественно. Мне посчастливилось, может быть, и в том отношении, что заботы о семье, о детях не обременяли меня, и в том, что беспокойство духа, нетерпение и страсти, отвлекающие внимание и силы молодости, были усмирены женитьбой, и, главное, в том, что я постигал науки и искусства с увлечением, можно сказать, вдохновенно, как поэт.
Разумеется, чисто эмоциональное восприятие философских систем и произведений искусства, к тому же весьма избирательно, отдает дилентантизмом, но я всегда знал, что не могу, да и не хочу, быть философом академического склада, то есть солидным и всезнающим комментатором чужих идей и чужих трудов.
Меня, таким образом, занимала не собственно философия, а нравственное и эстетическое самосознание личности, в первую очередь моей и в то же время каждого из нас. А это вечная тема, содержание и форма искусства.
Оставшись один, я решил было забросить диссертацию, чтобы все - и жизнь - начать заново, на новом уровне. К счастью, научный руководитель настоял на обсуждении моей работы на кафедре. Это был для него и для меня своего рода необходимый отчет. Мы с ним уже не ладили, и в случае моего провала он мог официально отказаться от меня. Обсуждение прошло более чем успешно, а защита - вообще с триумфом. Не испытывал радости я один. Не хуже других усвоив навык холодного, сухого, так сказать, строго научного, объективного теоретизирования, весь в плену методологических проблем вне живого философского миросозерцания нашего современника, то есть человека новой эпохи и новой культуры (ибо в мировоззрении буржуазного человека вот уже лет сто нет никакой новизны), я лишь до конца прояснил, по крайней мере, для самого себя, бессодержательность, безжизненность подобного пути, уходящего от конкретики живой жизни в пустые абстрактные построения и схемы.
В то же время одну из моих статей отметили премией на Всесоюзном конкурсе работ молодых ученых. То и дело приглашали меня участвовать в конференциях и семинарах... Но со мной что-то происходило... Врачи нашли крайнее переутомление, нервы, сосуды и т.п. Я был болен буквально телом и душой года три. Это отдельная тема. Всего не расскажешь, да и не нужно.
И все-таки, несмотря на глубокие морщины, прорезавшие мой лоб, никто не давал мне моих лет, а еще мой “успех” - меня принимали, смешно сказать, чуть ли не за вундеркинда, молодые девушки и женщины из круга, условно говоря, интеллектуальной элиты улыбались мне и заглядывались на меня так, что я до сих пор не могу понять, кого они во мне видели? Чего им хотелось?
Я невольно отворачивался от них, иной раз дерзил и убегал... Однажды буквально удрал - уехал в ночь из Москвы в Ленинград за день до завершения какого-то мероприятия, на котором меня обхаживала молоденькая девушка безупречной внешности, сотрудница “Литгазеты”, как она мне представилась. А чего я боялся? Теперь, когда моя будущность определилась, мне хотелось повзрослеть, прийти в соответствие со своим настоящим возрастом, но что-то не срабатывало во мне.
Если возвратное движение в детство и отрочество, пришедшееся на студенческие годы, было бесконечно плодотворно, теперь, замешкавшись там, я в самом деле превратился в инфантильное существо, творчески бесплодное и беспомощное. Именно это состояние оказалось для моего организма чем-то противоестественным и гибельным. Получалось как будто так: силы, что вернули меня в детство с добрыми намерениями, забыли обо мне - или, если это были инопланетяне, покинули Землю, а я - объект их эксперимента - так и остался в детстве, будучи все же взрослым, уже почти пожилым человеком.
Я был болен и вместе с тем словно постоянно выздоравливал - на дню по нескольку раз, и тогда мир, город я видел обновленным, как бывает после болезни... Я воспринимал, скажем, произведения Пушкина, знакомые до каждого слова, как первый раз... То иду я по улице, никого не видя и не слыша (стараясь), сердитый на суету, спешку, столпотворение людей и машин, на пьяниц, на толстых бабок, как правило, весьма нахальных, на юнцов и девчонок, выросших словно на задворках западных столиц, примитивных, вызывающих и жалких, - то тут же, будто солнце выглянуло после грозы и проливного дождя, все менялось вокруг - откуда-то одни красивые, умные молодые лица, чудесная осанка, волшебная походка, нежный взгляд, и я точно молод и юн...
Несмотря на нездоровье, я работал еще больше, чем прежде, но все как-то впустую. Все выходило не то... Я долго искал причину своих неудач, пока не понял: это - инфантилизм!
Что такое инфантилизм? Это не детскость, чудесное свойство детей и великих людей. Это - боязнь жизни, может быть, из-за болезненной восприимчивости к ее гримасам, но и к ее красоте, что тоже пугает. Некоторая осторожность, страх - это еще идет на пользу в детстве и в юности, но позже становится тормозом... Затоптавшись на месте, человек обнаруживает под ногами песок, в который уходят жизни и нерасцветшие дарования.
Я долго разбирался во всем этом, в истории болезни, понятно, не только моей. Теперь мне яснее ясного: инфантилизм сродни дилетантизму, равно губительному для личности, для таланта. Да и для общества в целом. У нас слишком много развелось дилетантов - от науки, от производства, от сельского хозяйства, от литературы и искусства. Вред они наносят громадный. И чем скорее мы это осознаем, тем лучше.