Стенин так продолжал свою исповедь: “Я буду по возможности краток. Лет семь тому назад, в пору, когда я уже понемногу выздоравливал и выходил на настоящую дорогу, меня познакомили с молодой женщиной, которая знала меня понаслышке, видела несколько раз мимолетно... Дело было на даче у моего приятеля, где я и поныне ее вижу - изредка и издали. Что-то было в ней... Высокого роста, гибкая, сильная - с таким свежим и чистым цветом лица, что вся она светилась нежным, молочно-розовым светом... Так и чувствовалось, что наследственность и природные данные у человека исключительно счастливые, и это светлое превосходство молодой женщины казалось не только природой во всей ее чистоте, но именно свойством ее личности, высокой и совершенной, о чем словно бы говорила ее легкая, смущенно-самолюбивая улыбка.
Мы отчаянно влюбились, чему способствовали море, пустынный берег и прибрежные сосны, в которых свистел ветер даже в тихую погоду. Но я-то стреляный воробей, я уже не хотел повторения того, что у нас было с Машей, да и времена переменились... Она знала о Маше от жены моего приятеля.
- Ты же от меня потребуешь всего, - сказал я ей, - чего ожидала и не получила Маша... Устроенного быта, уюта, заботы, благополучия...
- Я сама тебе все это создам! - отвечала Таня (так я ее назову здесь) с уверенной улыбкой человека, привыкшего иметь все, чего душа пожелает.
- Да, - впадал я в еще большее сомнение, - ты будешь хлопотать вокруг меня, когда все это пустяки и не нужно.
Таня смеялась надо мной, как над маленьким мальчиком и не очень слушала мои рассуждения (в чем, пожалуй, и состояла ее ошибка). Ей я казался ясным. Она считала, что я не живу, мало с кем общаюсь, а так нельзя. Она знала, как жить, а я не знал.
Представьте нас на берегу Финского залива в час заката. Волей-неволей нам становится грустно, будто жизнь наша уже прошла. В конце концов она обвинила меня в том, что я просто струсил, испугался жизни, любви, счастья, как известный всем Рудин.
Возможно, и так. Но мне представлялось иначе. Если испытания любовью герой Тургенева (как и в повести “Ася”) не выдерживает, я полагал, что у меня иной случай. У меня была любовь. А теперь пришла пора добровольного самоотречения (это уже мотив Гете), чтобы стать властелином своей творческой силы. Суть человека, кем бы он ни был, - в творчестве, как где-то сказано, и справедливо. Задача каждого человека - самоосуществиться. Только на этом пути достигается полнота жизни, что и есть высшее счастье.
Мы расстались. Сегодня я, может быть, поступил бы иначе. Не потому, что иной раз мне кажется, что я продолжаю ее любить, скорее из-за нее. Дело в том, что она, может быть, и довольна собой, но что у нее за жизнь? Она замужем, все у нее есть, но в чем-то она неуверенна, и эта неуверенность проявляется, в частности, в том, что она курит. Она курит, даже наклоняясь над коляской ребенка. Встретив ее на дороге среди сосен, с коляской, можно ослепнуть от этого скромно-победного сияния “чистейшего образца”. Увидев ее мельком, легко перенестись из обыденной жизни в мир вечный и прекрасный, в небеса, куда Рафаэль переносил изображения мадонн... Все хорошо, пока Таня идет с коляской сына, все еще хорошо, когда и закурит, но стоит ей заговорить - все пропало!
У нее хороший голос, но интонация ее неровная и вольная до глупости. Почему?! Разговор и круг ее понятий самый примитивный и пошлый. Поручик Пирогов, может быть, и обрадовался бы такому обстоятелсьтву, но бедный художник Пискарев не выдержал бы и, верно, сейчас бы сошел с ума, не в силах совместить ангельский вид молодой особы и ее вульгарные, впрочем, самые обыкновенные, понятия.
А теперь представьте такую сценку, похожую для меня на сновидение. Высокие сосны, освещенные солнцем, и горячий песок, не совсем чистый, с примесью дерна, сухих сучьев у травы и с зеленой массой водорослей у воды... Купающихся нет - еще вода холодна. Зато раздолье тем немногим, кто выбрался на природу в один из весенних, уже по-летнему теплых дней.
Вот компания молодых парней и девушек. Как чинно и празднично появились они здесь. Впереди всех вел коляску с грудным младенцем весьма приличный с виду молодой мужчина, а рядом вышагивала высокого роста молодая женщина с красивыми волосами. Это она! Сразу за ними следует группа парней и девушек под стать им, только явно еще не связанных не только узами брака, а ничем не связанных. Лишь двое из них то и дело целовались.
Раздеваясь, все зашумели, загалдели, а из коляски с транзистором у ног ребенка раздался торжествующий голос зарубежного певца... И в мире высоких сосен, освещенных солнцем, с видом на тихую, светлую воду залива, что-то резко изменилось. Никто не думал купаться, все боялись холода, зато тотчас достали из-под коляски три бутылки вина, вместо закуски стали поспешно закуривать. Женщины пили и курили наравне с мужчинами. Напиться они не могли и не хотели, просто это был некий ритуал, во исполнение его все и делалось. Они говорили заведомо всякого рода глупости и хохотали, пугая весенних птиц в кустах, и те надолго замолкали. Они “отдыхали”. Все они были не какие-нибудь бездельники, бесплодные отпрыски богатейших фамилий по ту сторону моря, а работяги, как они говорили о самих себе. Умели вкалывать, зато умели и “отдыхать” на всю катушку.
А те двое, теперь лежа на песке, чуть в стороне от других, назойливо и слепо целовались.
Все это осталось в памяти моей возмутительным и пошлым наваждением. Впечатление такое, как от сценки между Гигантом и Блудницей в “Божественной комедии” Данте: он бьет наотмашь свою преданную подругу за единый ее взгляд в сторону Поэта.
Только во сне, в жутком сне все смешивается - и добро, и зло, и чистота, и грязь. Но это был не сон.
У нее уже двое детей. Навещая приятеля на даче, где я и познакомился с нею, изредка вижу ее, обыкновенно с детьми... Ведет за руку старшего, а впереди катит в колясочке малыша... В последний раз видел ее на велосипеде... Я не показываюсь ей на глаза, но мне кажется, она всегда знает, когда я из-за сосен слежу за нею... Она взглядывает в мою сторону, слегка встряхивает головой и, заторопившись, проходит или проезжает мимо...
Теперь она все чаще грустна, и эта грусть ей идет. Теперь у нее трудная пора. Она стоит, говоря философским языком, перед выбором, который каждый человек рано или поздно должен сделать. На то нам и дан разум.
И вы, Марина, стоите перед выбором. И это хорошо. Потому что выбор один. Альтернативы нет. Дело не в вашем замужестве, хотя это важный повод и случай для нравственного выбора, который определит вашу человеческую сущность и будущность.
Прощайте! Обо мне не жалейте. Я вас люблю, и на том спасибо. Вы одарили меня тем, что хорошо знали Данте, Петрарка, Пушкин: безответная любовь и есть высшая форма любви”.
VII
На этот раз Марина едва дождалась и раскрыла письмо Стенина с большим нетерпением, ожидая окончательных разъяснений... Только вот - относительно чего? Она сама уже хорошенько не знала. В первую минуту письмо сильно задело ее, в особенности в той его части, где упоминается о Гиганте и Блуднице, вообще пляж, молодая компания, в которой она узнала Славика с его приятелями и себя в одну из веселых, безалаберных минут, впрочем, довольно невинных. Марина сначала невольно рассмеялась и влруг заплакала. Но тут же усмехнулась при мысли, как давно она не плакала, уже и не припомнить... И ей было приятно поплакать, точно что-то тяжелое оторвалось от сердца.
Она полулежала на тахте и, поплакав, даже вздремнула немножко, так, не совсем забываясь и точно грезя наяву: “Я вас люблю, и на том спасибо”. Чудак, право, это какое-то донкихотство в новом роде! Конечно, он правильно сделал, что не женился на этой Тане. Устроила бы она ему жизнь! Но как он одинок... И дело даже не в его инфантильности, она в конце концов ему идет, а в его непостижимом одиночестве. А он словно не сознает его или сознает, как свою свободу... Он словно вне времени, как человек, который действительно прожил две-три жизни... Он представлялся одновременно и старым, и юным. Он поведал ей историю своей души. Это непрерывное, по-детски живое, органическое развитие человека, в чем прослеживается не только его судьба, но и жизнь общества в известный период, вселяло в ее душу оптимизм.