Бёртон вспомнил, как люди в суде терли голову, словно она у них болела, внезапную головную боль полковника Лашингтона при виде Претендента в Тичборн-хаусе, странную мигрень Эдвина Брандльуида. Конечно, черные алмазы что-то излучают. Чарльз Бэббидж говорил, что они могут сохранять и передавать электрические поля, сгенерированные человеческим мозгом. И все свидетельства заставляют предположить, что влиять на мозг они могут тоже.
— Средний человек с улицы считает, что существует заговор против Претендента, — сказал Траунс. — Для рабочих он стал героем.
— Аристократ, работавший мясником, — заметил Честен, — им это нравится.
Траунс хмыкнул в знак согласия. В кабинет вошел латунный человек с чашкой в руке.
— Адмирал Лорд Нельсон, не нальешь ли кофе детективу-инспектору Траунсу? — попросил Бёртон.
— Боже милосердный! — пробормотал Честен, когда заводной человек подчинился. Внезапно с улицы долетели пронзительные визгливые крики.
— Похоже на Суинберна, — заметил Траунс.
— Который, держу пари, сейчас ругается с кэбменом, — согласился Бёртон. — Он, видите ли, убежден, что любая поездка в кэбе в пределах Лондона стоит шиллинг, и если кэбмен не согласен, то наш Алджи спорит до посинения.
Бёртон улыбнулся. Со своим эксцентричным помощником-коротышкой он не виделся совсем недолго, но уже успел по нему соскучиться. Через несколько минут зазвонил дверной колокольчик, и из холла донесся крик:
— Здравствуйте, сладкий ангел!
На лестнице раздались шаги, дверь в кабинет открылась, и миссис Энджелл объявила:
— Экспресс одиннадцать тридцать только что подошел к третьей платформе, сэр Ричард. Будут ли еще пассажиры, которые пройдут через эту станцию? Или я могу идти и спокойно погреть свои больные мозоли в горячей воде?
— Пошлите его сюда, матушка, — хихикнул Бёртон, — и считайте, что ваша служба приостанавливается вплоть до дальнейших распоряжений.
Мисс Энджелл повернулась, собираясь идти, и в комнату мимо нее впрыгнул Суинберн:
— Здрасте, здрасте, — крикнул он, — привет всем и каждому! Вперед! Встаем и идем! Живей! Шевелите ногами! Шляпы на головы! Надо идти! Мы не можем это пропустить!
Бёртон подошел к другу, пожал ему руку, хлопнул по спине и сказал:
— Привет, Алджи! Куда надо идти? И чего не пропустить?
— Я тоже счастлив тебя видеть, Ричард, но, пожалуйста, вкладывай поменьше силы в твое приветствие: всякий раз, когда ты дружески дотрагиваешься до моей спины, я чувствую, как трещат кости. Клянусь святым Иаковом, ты загорел! Тебе понравилась Южная Америка?
— Не слишком.
— Привет, Попрыгунчик! Привет, Честен! Как поживают лондонские воры?
— Заняты, — ответил Честен.
— Чрезвычайно, — добавил Траунс, нахмурившись: он не любил свое прозвище.
— Может быть, они думают, что туман покроет их грехи? Идемте! Пошевеливайтесь!
— Черт побери, Алджи, — проворчал Бёртон, — куда пошли? Ты что, напился?
— Да, откровенно говоря, я пьян в стельку! Но мы должны увидеть Кенили и его жирного клиента: они собираются выступить в Уголке ораторов!
— Уголок ораторов? — воскликнул Траунс. — Претендент только что вышел из Ньюгейта!
— Знаю. Но на улице только и жужжат об этом: меньше чем через час он будет выступать перед толпой, и я не хочу, чтобы эта толпа собралась без меня!
— Я с тобой, парень! — с энтузиазмом заявил Траунс.
Бёртон взял поводок с подставки для шляп и прицепил его к ошейнику Фиджета. Все четверо аккуратно застегнули свои пиджаки, надели шляпы и, взяв трости, спустились в туман, окутавший Монтегю-плейс. Пес послушно последовал за хозяином.
— Пошли по Глостер-плейс, — предложил Суинберн, — тогда будем на месте через пять минут.
Они быстро зашагали на восток и увидели на углу тележку мистера Граба, материализовавшуюся из тумана. Бёртон приветственно коснулся полей цилиндра:
— Доброе утро, мистер Граб. Как дела?
— Не твое собачье дело! — огрызнулся торговец.
— Прошу прощения?
— Неужели? Так ты его не получишь, чертов хлыщ!
— Ого! — выдохнул Суинберн. Честен повернулся к торговцу и сказал, выпятив грудь:
— Эй, приятель, нельзя ли повежливее? Уважай тех, кто лучше тебя!
— Лучше меня? Ха-ха! Да ты сам ничем не лучше дерьма, точно тебе говорю!
— Черт возьми, что с вами стряслось, мистер Граб? — спросил Бёртон, а Траунс добавил:
— Успокойтесь, дорогой друг. Конечно, вам не стоит говорить с нами в таком тоне!
— А почему бы вам всем не убраться отсюда к чертовой матери? — парировал Граб.
— Да что случилось, черт возьми? — с недоумением повторил свой вопрос Бёртон.
— А то, что вы, чертовы бездельники, стоите здесь и не даете пройти честным работягам, которые хотят купить у меня моллюски и улитки.
— Да? А что вы скажете, если я куплю у вас пакетик? — предложил Суинберн. — Я люблю моллюски, обрызганные уксусом, если вы не против. — Поэт икнул.
— Против, и можешь подавиться своими деньгами, ты, хрен знает что! Убирайтесь отсюда! Уносите ноги, дьявол вас всех забери!
Конец чудовищно длинной лапы ударился о мостовую рядом с ними, и появился паук-сенокосец, класс Phalangium opilio. [102]Этот колоссальный арахнид, которого называли «длинноногий папочка», на самом деле был одноместной машиной. Восемь длинных лап поднимали на двадцать футов [103]маленький чашеобразный панцирь, в котором было вырезано сиденье для одного человека; сзади пыхтел паровой мотор. Под сиденьем болтался на веревках деревянный ящик. Два дымохода выкинули в воздух толстые струи дыма, которые мгновенно обволокли всех; мистер Граб исчез в темноте. Когда они вновь увидели его, он держался за голову, и лицо было искажено болью.
— Убирайтесь отсюда, скоты! — только и сумел пробормотать он, пока арахнид исчезал за углом.
— Я арестую вас именем… — начал было детектив-инспектор Честен.
— Не надо, — прервал его Бёртон, хватая полицейского за руку, — оставь его: он хороший парень. Пошли.
— Но…
— Вперед! — И Бёртон решительно повел всех прочь. Суинберн оглянулся и с изумлением посмотрел на уличного продавца.
— Клянусь Юпитером, что за невероятная наглость! — пробормотал он.
— И совершенно не в его характере, — заметил Бёртон. — Возможно, у него неприятности дома.
— Его надо было арестовать, — проворчал Честен, — это же оскорбление офицера полиции!
— Нам надо поджарить рыбу потолще, — многозначительно заметил Бёртон.
Они шли вниз по Глостер-плейс, пока не показался северо-восточный угол Гайд-парка. Там уже собралось огромное число народу, все почти сплошь рабочие: штаны на подтяжках, суконные шляпы, рукава закатаны. Немногочисленные джентльмены в цилиндрах роились за краями толпы. Около подиума стояли доктор Кенили и Претендент. Несколько щегольски одетых молодых людей, по-видимому «развратников», окружали их, охраняя от восторженных рабочих.
— Ну и народу! — заметил Траунс, когда они ввинтились в толпу.
— И все пришли поглазеть на чертова урода! — в рифму отметил Суинберн. Человек с рябым лицом и плохими зубами сказал, наклонившись к нему:
— Он не чертов урод, мистер: он аристократ, у которого проклятые законники стырили то, что принадлежит ему по праву!
— Прекрасный сэр! — запротестовал поэт.
— Не лезь, когда тебя не спрашивают! — приказал Траунс рабочему. Тот мерзко усмехнулся, повернулся к ним спиной и заковылял прочь, тихо ругаясь. Они остановились и стали ждать. Минут через десять Бёртон спросил:
— Мне это кажется — или на нас действительно бросают злобные взгляды?
— Ш-ш-ш, — перебил его Суинберн, — Претендент собирается говорить.
Он вытащил из кармана сюртука серебряную флягу и хлебнул из нее. Грубый жирный гигант взгромоздился на подиум, и толпа внезапно затянула песню: