— Как же тебе удалось вывести ее из себя, мой мальчик? — полюбопытствовал Мильнс.
— Держу пари: попользовался бедной девочкой — и не дал даже шиллинга! — гоготнул Бендиш.
— Ничего подобного, — буркнул Бёртон, — мы ехали сюда, и нас схватили прямо посреди улицы, безо всякого повода.
— Грязные люмпены сошли с ума! — отрезал Мюррей, только что вошедший в комнату с тазом горячей воды в руках и с белыми полотенцами на локтях. — Всё это дело рук Претендента Тичборна.
— Мильнс только что говорил об этом, — согласился Брэдлаф.
— Претендент стал какой-то марионеткой, — продолжал Мюррей, — для низших классов он воплощает всё плохое в аристократах и всё хорошее в рабочих, притом в весьма утрированной форме. Явный абсурд!.. На, оботри кровь с лица: ты ужасно выглядишь!
— Мне кажется, — сказал Бёртон, — что это чудище не набрало бы такой силы, если бы общество было против. Генри, налей еще стакан портвейна, если тебе нетрудно: первый я проглотил залпом и не распробовал. — Бёртон взял полотенце, смочил его уголок в воде и протер лицо. Потом он взглянул на Мильнса: — На самом деле, мы здесь как раз из-за Претендента. Каким-то образом он обзавелся телохранителями из «развратников». Ты не знаешь почему?
— Неужели? — удивился Мильнс. — Мне это кажется очень странным.
— Мне тоже. А что вообще поделывают «развратники»? И кто теперь их новый предводитель?
— Хм-м, боюсь, я знаю довольно мало… Секта окружила себя завесой секретности: до сих пор она никогда не была настолько законспирированной. Насколько я знаю, их новый предводитель русский, и прибыл он в начале февраля. Кто он и где остановился — на эти вопросы у меня нет ответов.
— Он? Или она? — уточнил Бёртон.
— Не могу сказать… Женщина? Это кажется невероятным. Но одно я знаю точно: с тех пор как появился этот таинственный лидер (неизвестного нам пола), «развратники» стали устраивать спиритические сеансы.
— А вот это уже интересно! С кем же из покойников они пытаются пообщаться? Быть может, с Лоуренсом Олифантом? Или с Генри Бересфордом? [115]
— Не знаю, Ричард, но если они и в самом деле беседуют с усопшими, то, скорее всего, нес их бывшими предводителями.
— Почему?
— Потому что «развратники», которые были действительно близки к Олифанту и «Безумному маркизу», [116]в последние месяцы покидают секту: новый режим усердно избавляется от сторонников старого.
— А кто близок к новому предводителю? Ты можешь назвать имена?
Мильнс на мгновение задумался, потом пожал плечами:
— Я бы помог тебе, Ричард, но я не знаю никого из этой новой толпы.
— А нет ли там парня по имени Бойл или Фойл? — спросил Суинберн. — Такой высокий, сутулый, с длинной бородой и в очках с проволочной оправой.
Мильнс покачал головой:
— Не припомню такого.
— Может быть, ты имеешь в виду Дойл? — спросил Брэдлаф.
— Не знаю. А что, похож?
— Под описание подходит, и он, несомненно, «развратник». Он был на вечеринке у меня дома несколько месяцев тому назад. Прямо перед Рождеством. И ты там был, пьяный в стельку. Правда, и я тоже, если откровенно.
Суинберн картинно вскинул руки:
— Я был у тебя дома?
Брэдлаф хихикнул:
— Неудивительно, что ты ни черта не помнишь, поскольку набрался задолго до того, как появился у меня! Как только мой лакей открыл дверь твоей кареты, ты тут же шлепнулся лицом на брусчатку, а твой цилиндр закатился в сточную канаву. Впрочем, если это тебя утешит, Дойл — гораздо худший пьяница, чем ты.
— Ничего не знаю о нем! — фыркнул Бендиш. — Было время, когда… — он запнулся: Бёртон крепко сжал его руку.
— Извини, Том, но это может оказаться очень важно! Скажи, Брэдлаф, этот парень, Дойл, кто он такой?
— Иллюстратор из Эдинбурга, Чарльз Альтамон Дойл; он брат моего друга Ричарда Дойла, тоже художника. Ты, вероятно, видел его картины: он довольно известен. [117]Чарльз, напротив, настолько не от мира сего, что не хочет никому о себе рассказывать. Он ужасно мнительный тип: всегда в мрачном настроении и в постоянной депрессии — мне кажется, именно поэтому он и пьет. Настоящая трагедия. У него молодая жена и бог знает сколько детей, которых надо содержать, но он пропивает буквально всё, что зарабатывает. Обожает красное бургундское и не остановится ни перед чем, чтобы его добыть; а если его нет, то пьет всё, что только может достать. Ходят слухи, что однажды, оказавшись в таком отчаянном положении, он выдул бутыль политуры для мебели.
— О боже! — воскликнул Хант. — Да этому человеку самое место в сумасшедшем доме!
— Ни секунды не сомневаюсь, что он там скоро окажется, — ответил Брэдлаф. — У меня на той вечеринке он буквально балансировал на грани безумия. И еще у него есть навязчивая идея — мания, которая, похоже, мучает его ежечасно: в ту ночь он очень напыщенно говорил о ней и замолчал, лишь когда свалился с ног.
— А что у него за мания? — спросил Суинберн.
— Он убежден в существовании фей: они выходят с ним на связь из невидимого мира.
По рукам у Бёртона побежали мурашки. Бисмалла! Опять феи!
— Неужели он слышит голоса? — спросил Суинберн.
— Именно. Бьюсь об заклад: пьянство повредило ему мозг!
— Где он сейчас? — спросил Бёртон. — И где он живет?
— Только не с женой. Она бросила его, когда он украл карманные деньги одного из их детей. Полагаю, он снимает комнату где-то в городе, но не знаю где именно.
— А адрес его жены?
Брэдлаф назвал адрес, и Бёртон записал его в свою книжку. Потом королевский агент взглянул на запятнанное кровью полотенце, которое держал в руках.
— Прошу простить нас с Алджи, но мы должны отправиться в ванную и привести себя в порядок. Вернемся через пару минут.
— Конечно, конечно! Не желаете ли еще чего-нибудь? — осведомился Мильнс.
— Мне не помешал бы ремень, — ответил Суинберн, который, стоя, вынужден был придерживать штаны руками.
— Кто бы говорил! — ухмыльнулся Бендиш.
Следующим утром, пока Алджернон Суинберн навещал жену Чарльза Дойла, к Ричарду Бёртону наведались Дамьен Бёрк и Грегори Хэйр, тайные агенты лорда Пальмерстона. Несмотря на жару, одеты они были как обычно: черные сюртуки, черные жилеты и белые рубашки с высокими воротниками «гладстон», накрахмаленные концы которых угрожали проткнуть глаза при каждом повороте головы. Широкие бриджи заканчивались чуть ниже колен, приоткрывая бледно-желтое трико, на ногах башмаки с большими серебряными пряжками, в руках цилиндры. Оба изрядно веселили Бёртона, хотя своим видом напоминали могильщиков восемнадцатого века.
Первое, что они услышали, войдя в его кабинет, было радостное приветствие:
— Слюнявые недоумки! Неуклюжие тупицы!
— Прошу прощения, джентльмены, — улыбнулся Бёртон, — новому члену семьи недостает хороших манер. Это Покс, моя личная болтунья, — сказал он, указав на насест у книжного шкафа.
— Отвали, урод! — просвистела птица.
— Вы храбрый человек, капитан Бёртон, — замогильным голосом сказал Бёрк, — мало кто способен выдерживать этих дьяволят у себя дома.
Бёрк был высок, слегка горбат и совершенно лыс, хотя носил очень длинные бакенбарды «пикадилли». На его лице застыло плаксивое выражение: рот изогнут вниз, толстые щеки обвисли, глаза источали мировую скорбь.
— Вы побывали на войне, сэр? — спросил он. — Простите мою бестактность, но, похоже, вас там слегка потрепали.
— Это не война: это бунт, — поправил его королевский агент. — Но все эти раны и порезы быстро заживают.
Бёрк поставил на стол какой-то предмет, завернутый в полотно, по форме он напоминал обыкновенный револьвер.
— Сегодня я еще не был снаружи. Как там? На улицах стало спокойнее?
— Отчасти, сэр, — ответил Хэйр. — Как вы полагаете, мистер Бёрк?
117
Ричард Дойл (1824–1883) — английский художник ирландского происхождения. Чарльз Альтамон Дойл (1832–1893) — его родной брат; отец знаменитого писателя, автора рассказов о Шерлоке Холмсе. Умер в сумасшедшем доме от эпилепсии, вызванной алкоголизмом.