Перины. Подушка. Благодать. Проснется новым человеком.
Потом перестал думать. Мысли его тянулись вместе с пейзажем и скоро сделались столь же однообразны. Вид за окном Мурин находил пленительным. Островкам снега соответствовали белые облака в вышине. Чернота мокрой земли подчеркивала голубое сияние неба. Пейзаж поражал разноцветностью не менее, чем оперение попугая, но был разноцветным совсем на другой, не тропический лад. Тона сдержанные, краски приглушенные — оливковые, бурые, карие, сизые, самые элегантные. Нагая роща в отдалении казалась пушистой. Тонкие чистые стволы берез пронизывали ее, как иглы. Но лучше всего в этом пейзаже были его широта и глубина. Грудь сама расправлялась, дышала глубже. Мурин наслаждался красотой весенней земли.
Запах поначалу почти не мешал.
Потом Мурин закрыл окошки.
Потом принужден был развязать и выпростать галстук и им завязать нос и рот.
А потом перестало помогать и это.
Запах заполнил его ноздри, голову. Заставлял сердце тяжело биться. В горле жгло горечью. Голову вело. Желудок то и дело сводило рвотными позывами. Мурин припомнил, что ел на завтрак. Чай с калачом и простоквашу. И как только он это припомнил, его вырвало: едва успел сорвать с лица шарф и раздвинуть колени, чтобы не забрызгать тулуп и рейтузы, сменных у него с собой все равно не было.
Тут уж запах завладел им полностью. Окутал, как пухлое зловонное сочащееся одеяло. Застил глаза.
— Стой!!! — заорал Мурин. — Стой!!!
И еще до того, как санки остановились, выскочил, не соображая, что делает. Память тела: выскочить на свежий воздух. Ошибка. Воздуха снаружи не было вообще. Было только это тошное, сладковатое зловоние, густое, страшное. Солнечная радость березовой рощицы, которую Мурин видал издалека, а теперь подъехал к ней вплотную, белые стволы, длинные тонкие ветви, голубое небо, все это кошмарно не соответствовало зловонию, точно то были элементы, совмещенные прихотью дурного сна. Вот только проснуться от него не получалось. Мурин зажал нос и рот в сгиб локтя. Глаза слезились. Самая белизна берез казалась теперь белизною запорошенных мундиров. Длинные ветви пошевеливались, как волосы на голове мертвеца. Сколько он повидал таких мертвецов этой зимой: с одной стороны обгорелых в отчаянной попытке согреться у огня, с другой — обмороженных. Тогда ему казалось, что ничего ужаснее он в жизни своей не увидит.
Теперь уже не был так уверен.
Кучер удивленно наблюдал с облучка. Он не совсем понимал, чего это барин заколдобился. Дорогой растрясло? Худо стало, что ль?
— Чего?
— Бож-же, — шипел Мурин себе в рукав. — Вонищ-ща… — расслышал кучер.
— А, — сказал он безмятежно и указал на рощу: — Это-то? Так это француз гниёть.
Но Мурин уже заметил поодаль, между корней, русский кивер.
Одной рукой зажимая галстуком нос и рот, другой хватаясь за стволы, так как вынимать ноги из талой жижи было трудновато, а раненая тут же принялась стенать и жаловаться, Мурин вошел в рощу.
Здесь, среди стволов, снег держался, ноздреватый и твердый, но все еще белый. Пестрота мундиров ударила в глаза. Бой, что прошел здесь, явно был из тех, что никто не упоминает в рапорте, не описывает в письмах родным, а потом не вспоминает. Выбили французов из рощи. Потом французы выбили нас. Потом все покатили дальше. Или: внезапно налетели на… Или: приотстали от основных сил, и тут… Или: пришел приказ перегруппироваться. Словом, бой бессмысленный, ничего не решивший. А для этих людей жизнь здесь кончилась. Несоизмеримость уплаченной цены поразила Мурина.
Он отшатнулся, выкатился из рощи. Сапоги сразу утопли по щиколотку.
Грудь теснило, перед глазами роились точки, и, чтобы высвободиться, задышать, Мурин заорал на кучера — больше не на кого было:
— Какой, твою мать, француз! Ты глаза разуй!
— Ну и наш брат русачок тоже там, — не стал спорить кучер. — Все там вперекладку.
— Гос-с-споди… — сквозь зубы вырвалось у Мурина. — Оставить тела! Лежать! Непогребенными! Вы ж здесь живете! Да люди вы или…
— Да мы в мундирах не волочем! — оправдывался кучер. — Откуда нам знать, где чей мундир. Господь разберется. А лисам да волкам все равно.
От последнего замечания Мурин взвился: