Ах, Сибилла, ты, конечно, права, мы бы нашли с тобой общий язык. Потом, когда все кончится, мы навестим тебя в Швейцарии. Может быть, нам удастся всем вместе провести отпуск где-нибудь за границей. Ну а до тех пор могу только сказать: «Спасибо, милая!»
Значит, есть верный и безопасный путь из Швейцарии в Берлин и обратно. С какими людьми общается семья Бюркли? Ну, на Сибиллу-то всегда можно было положиться. Она поможет. Но как объяснить ей, что представляет собой моя работа? Я не могу, не имею права. Тут даже нечего спрашивать разрешения у товарищей.
Милая, добрая Сибилла вышла замуж. Жаль, если Ганс-Иорг огорчает ее. Хорошо было бы побеседовать с богатым нейтральным иностранцем. Вряд ли он глуп и реакционен, иначе Сибилла никогда бы не согласилась стать его женой. Жизнерадостная умница Сибилла, которая так хорошо во всем разбиралась и которой так не везло… Она никогда не была красавицей, но она привлекала мужчин. Вокруг нее всегда царило веселье. Она получала радость от жизни и любви. И ей пришлось так много испытать».
Это была хорошая комнатка, просторная, заполненная мебелью и безделушками. В центре, посреди картин и книг, царственно возвышалась Сибилла Кнайф. В ее берлинской комнатке совершалось порой нечто большее, чем в иной богатой господской квартире. Осенью 1931 года они часто встречались там, спорили, дискутировали и пытались раскрыть секрет того, как стать преуспевающим журналистом.
Хильда уютно устроилась на старой, но очень удобной софе.
Сибилла пританцовывала по комнате с грацией, которую редко встретишь у полных людей. Она то поправляла покосившуюся плюшевую собачонку, то убирала со стула несколько журналов, пока произносила темпераментную речь.
«Хильда, детка, я согласна. Киш, конечно, блестящий журналист, поэтому я и порекомендовала тебе его книгу. Но все имеет свои границы. Дай мне договорить! Он обо всем толкует с марксистских позиций».
«Ну и что? Речь идет о том, как он это делает!»
«Что и требовалось доказать. Вот это я и хотела от тебя услышать. Меня больше всего интересовала в этом деле ты. Киш сказал однажды: побеждает не лучшее дело, а дело, которое представят как лучшее».
«А какое это имеет отношение ко мне?» — спросила искренне удивленная Хильда. Сибилла недавно обратила ее внимание на книгу, составленную, прокомментированную и изданную Эгоном Эрвином Кишем. Это была антология «Классическая журналистика. Шедевры газетного материала». Хильда прочла ее и пришла в восторг. Она даже сравнила книгу с библией и полагала, что ее необходимо прочитать каждому журналисту. Но теперь она не могла понять, на что ей хотела открыть глаза ее приятельница Сибилла.
Сибилла перекрыла своим сильным голосом все посторонние шумы и непререкаемым тоном произнесла:
«Ты не должна так восхищаться позицией Киша, его точкой зрения. Восхищайся его стилем, обрати внимание на его приемы, старайся перенять их, учись у него, учись писать так, как он. — Сибилла произнесла это перед софой, на которой стоял поднос, тесно уставленный стаканами, тарелками и мисочками. — Ты же можешь писать, Хильда, детка! Но ты могла бы писать еще лучше. Часто, когда ты берешься за работу, принимаешь чью-либо сторону, ты рубишь сплеча, начинаешь рассуждать как догматик. Ты говоришь: это так, я так сказала, иначе быть не может. Точка. Аминь! — Не обращая внимания на протесты Хильды, она продолжала разносить ее в пух и прах. — Согласна, раньше у тебя получалось еще хуже. Иногда я даже говорила, что ты отказалась не от своего плакатного стиля, а от своих первоначальных воззрений. Извини, пожалуйста! Я часто слышала твои рассуждения о классовой борьбе. Это твое дело. Мне все равно, будешь ты жить с идеями Маркса или без них. Мне не все равно только одно: как написаны статьи, под которыми стоит твое имя. Забудь о марксисте Кише, учись у мастера Киша».
«Но это неразделимые понятия».
«Возможно».
Хильда растерялась. Она хотела бы многое высказать, но самое важное объяснить не могла. Ей было тяжело скрывать от близкой подруги, почему она изменила свои взгляды. Прежде она странно и неумело объясняла свою позицию.
В этом ее часто упрекал Бруно. Но она знала твердо, что мастерство журналиста Киша было бы немыслимо без его марксистских познаний, и была в смущении, потому что могла бы поспорить, разъяснить и указать умнице Сибилле на ее заблуждения, но не смела этого сделать в интересах предстоящей работы. «И к этому мне придется привыкнуть», — подумала она, потом попыталась сменить тему разговора:
«Зачем это ты накрыла стол на троих?»
«Ну и ну! — удивилась Сибилла. — Видимо, твоя память пострадала от изучения трудов преуспевающего журналиста. Я же тебе говорила, у Эгона сегодня нет концерта, он тоже придет поужинать».
«Так где же он?»
«Пошел купить бутылочку красного вина».
Подруги посмотрели друг на друга. Обеим пришла в голову одна и та же мысль, но ни одна не решалась ее высказать. Эгон Грандерат был талантливый музыкант, концертмейстер симфонического оркестра радио. Он обожал Сибиллу, находил удовольствие в ее обществе, но у него не хватало силы воли справиться со своей слабостью. Всегда, когда он шел мимо бара, он входил туда пропустить стаканчик. К сожалению, ему каждый день приходилось проходить мимо многих заведений такого рода.
Сибилле захотелось сменить тему.
«Девочка моя, я училась у человека, который был ветераном газетного дела и часто имел дело с газетными утками и опровержениями. Иногда мне казалось: он именно тот человек, который писал репортажи о том, как Ноев ковчег пристал к горе Арарат. Он был стар, как Мафусаил, настырен, как Диоген, и хитер, как Одиссей. Он все время напоминал мне о трех высказываниях, которые он называл святыми заповедями журналистики.
Как газетчик, ты должна быть на необходимом удалении и никогда не сомневаться в своей ценности.
Ты не должна вмешиваться в дела пророков, потому что знаешь: все происходит иначе, Чем предполагается.
А потом уже ты должна писать так, чтобы твой простодушный читатель со священным трепетом подумал, что ты, конечно, знала все заранее».
Даже искренний смех не помог обеим избавиться от чувства неуверенности. Наконец решительная Сибилла преодолела неловкость от этого незаконченного разговора:
«Хотя я и благодарна отцу, давшему мне славное имя Кнайф[4], это еще не значит, что я увиливаю. Хильда, ты права в своих предположениях, Эгон, вероятно, где-то напился. Иначе где же он может быть еще?»
Они высунулись из окна, высматривая пропавшего концертмейстера.
«Почему он не бросит пить, Сибилла?»
«Почему? Потому что он никогда не сможет понять, что с ним происходит. Когда он трезвый, он не помнит, как вел себя пьяный. Он такой впечатлительный, весь в своей музыке. Мне приходится довольствоваться тем, что остается. Но ему нравится хороший коньяк. Он спрашивает себя: «Чем может повредить мне хороший коньяк?» И делает это опять и опять. Вторая рюмка нравится ему еще больше, а вредит меньше. После третьей рюмки он не в состоянии считать. Ему уже ничего не нравится, но он продолжает пить, точнее, продолжает нализываться. И этим он занимается на протяжении нескольких лет. Сколько он еще продержится? Он пока ни разу не сорвал ни одного концерта. Он пьет только по свободным дням. По крайней мере, до сих пор. Да, Хильда, детка, я не раз говорила себе, что если выйду за него замуж, то буду чувствовать себя женой двух мужей. По утрам у меня будет трезвый, достойный любви человек по имени Эгон. А по вечерам — в доску пьяное существо, которое по нелепой случайности тоже называется Эгоном. Это два совершенно различных человека: одного из них я люблю, другого подчас готова убить своими руками».
Хильда обняла подругу за плечи:
«Если кто ему и может помочь, то это только ты».
«Он идет!»
В сопровождении нескольких улюлюкающих мальчишек Эгон Грандерат появился из-за угла и не без труда повернул к нужному дому. В каждой руке у него было по бутылке. Его качало из стороны в сторону, иногда неведомая сила сталкивала его с тротуара на мостовую.