Сидя в ночной рубашке на кровати, Хильда взглядом отыскивает свои вещи. Куда же она дела платье?
В комнату входит мать и тут же приказывает ей снова лечь.
— Не нужны тебе никакие вещи. А твое платье я заперла в шкаф. Тебе еще нельзя вставать. Доктор сказал, что тебе нужен покой, полный покой!
Хильда качает головой:
— Нет, так не пойдет, мама. Мне действительно нужно встать. Это чрезвычайно важно. Не сердись, мама, сейчас я ничего не могу тебе объяснить. Но в сложившейся ситуации я не могу целый день проваляться в постели. Мне необходимо выйти на работу, я должна!
Эльза Гёбель старается придать твердость своему голосу. Она подавляет желание просто взять дочь на руки и покачать ее, как маленькую девочку.
— Так, значит, ты не можешь валяться в постели? Но ведь так приказал врач. Ты больна, у тебя температура. К тому же ты пролежала у меня уже четыре дня, четыре раза по двадцать четыре часа! Я давала тебе лекарство, кормила тебя, а ты меня даже не узнавала!
Четыре дня! Хильда пытается собраться с мыслями. Не пропустила ли она назначенной встречи? Что должно было произойти за эти четыре дня? «Я должна связаться с Тео! Томас ждет сведений, а «Омега» ждет выхода в эфир Томаса». Она испытующе смотрит на мать:
— Меня кто-нибудь спрашивал? Я ничего не говорила в бреду?
— Врач запретил всякие посещения. А этого господина фон Левитцова я и на порог не пущу. Конечно, ты бредила. — От внимательных материнских глаз не ускользает, что дочь вся напряглась. — Ты говорила всякий вздор, из которого ничего нельзя было понять. Я, во всяком случае, не поняла ни одного слова.
Некоторое время дочь и мать молча смотрят друг на друга. Обе хотели бы спросить кое-что еще, но ни одна не решается.
Наконец материнское любопытство Эльзы Гёбель берет верх над стремлением поберечь дочь.
— Кто такой Анджей? — спрашивает она.
— Анджей? — Хильда удивлена. Анджей далеко отсюда. Кто знает, жив ли он. Со времени захвата Польши, с тех пор как она вернулась из Варшавы, она ничего не слышала о нем. Почему мать спрашивает именно об Анджее? Неужели она говорила о нем в бреду?
Потом она вспомнила о разговоре с Левитцовом и послом. Они говорили о годах, проведенных совместно в Варшаве. Вероятно, она тогда уже была больна, и лепта воспоминаний продолжала автоматически разматываться в бреду. Не назвала ли она еще каких-нибудь имен, которые не должна знать даже мать? Может ли человек контролировать себя в бреду?
— Так кто такой Анджей? — спрашивает мать нетерпеливо и боязливо одновременно.
— Это один очень милый польский коллега, много помогавший мне в Варшаве.
— Милый коллега?
— Не то, о чем ты думаешь, мама. Возможно, Анджей и был влюблен в меня. Да нет, я точно знаю, что был. Уж очень он старался ради меня. Да и он не был мне безразличен.
— Ну и?..
— Я рассказала ему о Бруно. К тому же Анджей был влюблен не только в меня.
— Так вот он какой!
— Его второй возлюбленной была Польша. Он мог часами рассказывать ее историю. Тогда я поняла, какие неразрешимые проблемы стоят между Германией и Польшей еще с прошедших времен. Но Анджей убедил меня, что непреодолимых трудностей не бывает. Он хотел, чтобы мы первыми взялись за это. Он считал, что историю всегда творили люди, а теперь настало время творить ее для людей. Он был хорошим парнем, мама.
— Я верю тебе, девочка. И убеждена, что, если бы он был сейчас здесь, он бы тоже велел тебе лечь. Хильда, делай то, что я говорю, ведь так приказал доктор. Будь же благоразумна, выпей таблетку и сразу выздоровеешь!
И прежде чем ослабевшая от болезни Хильда успевает возразить или увернуться, мать уже дает ей лекарство и укладывает в постель.
Хильда чувствует, как ее охватывает приятная усталость, и с удовольствием опускает голову на подушку. Потом она протягивает матери руку и говорит:
— Если Анджей жив, я обязательно познакомлю тебя с ним. Если Бруно будет с нами, если все это кончится, если мы сможем пригласить нашего польского товарища… Он тебе обязательно понравится, мой Анджей.
Последних слов уже почти не разобрать. Эльза Гёбель сидит у постели спокойно спящей дочери. Материнский инстинкт подсказывает ей, что это уже не прежний сон. Хильда лежит спокойно, ее не лихорадит. Она удобно вытянулась, уткнула нос в подушку, как делала еще ребенком. Хильда больше не бредит. Ей снится сон.
…Она с Бруно и Анджеем едет в то место, которое любит больше других в Варшаве. В Желязова-Воле они идут маленьким садом к небольшому дому, где родился Фридерик Шопен. Они слушают полонезы, вальсы, мазурки и потом кружатся в танце по улицам Варшавы. В маленьком кафе Бруно и Анджей пьют на брудершафт. Хильда грызет польское лакомство — конфеты «Птичье молоко» и ничуть не удивляется, что через окно варшавского кафе видит краковский Вавель. Анджей рассказывает о Ягеллонском университете в Кракове. Во всей Средней Европе это старейший университет после пражского. По улицам прекрасного старого города ее сопровождает седоволосый симпатичный человек, который представился как Николай Коперник и тут же начал с Бруно теологический спор, а Анджей, чтобы привлечь к себе внимание Хильды, сделал стойку на руках у Флорианских ворот. В одном из варшавских танцзалов Бруно и Анджей затевают спор, кому из них первому танцевать с Хильдой. Пока они спорят, она дает руку Фридерику Шопену и танцует с ним зажигательную мазурку. На большой площади перед замком собирается много народу, люди аплодируют прекрасной паре и смеются тому, как Хильда обманула все еще спорящих Бруно и Анджея. Внезапно смех смолкает. Человек в черных сапогах, высотой с Кёльнский собор, раздавил толпу зевак, словно муравьиную кучу. Он вырвал Хильду из рук Шопена, развалил хорошенький концертный флигель в Желязова-Воле, вытащил бумагу из пистолетной кобуры и лающим голосом, показавшимся Хильде знакомым, начал зачитывать приказ фюрера.
Теперь Хильда узнает человека в высоченных сапогах.
Это Зигфрид фон дер Пфордтен, пресс-атташе германского посольства в Варшаве. Он смотрит ей в глаза неподвижным взглядом. «Фюрер и германская мораль запрещают немецкой женщине танцевать с поляком. Особенно если она не желает лечь со мной в постель!» И он протягивает к ней длинные руки.
Она пытается вырваться, кричит:
«Пустите меня!»
Эльза Гёбель озабоченно заглядывает в испуганные, широко раскрытые глаза дочери:
— Успокойся, что с тобой? Я не хотела тебя будить, но к тебе пришли. Он настаивает на встрече, говорит, это касается работы.
— Кто?
— Да опять этот господин фон Левитцов.
— Пусть войдет. Пожалуйста, мама, это действительно важно.
Советник вручает матери букетик фиалок, больной — букет роз и корзинку свежих фруктов и целует ей руку, которую Хильда, смущенно взглянув на мать, пытается у него вырвать.
— Я рад, Хильда, что вам уже лучше. Ваши глаза блестят, как прежде. Доктор тоже доволен вами. Я уполномочен передать вам привет от доктора Паульзена, от всех дам и мужчин вашего отдела и особо сердечный привет от старого посла. Графиня также желает вам скорейшего выздоровления. Нам недоставало вас, Хильда, особенно мне.
Мать считает, что ей пора вмешаться:
— Господин доктор дал мне указание никого не пускать к Хильде!
Удо фон Левитцов не отвечает. Он не хочет вступать в пререкания. Ему хочется поговорить с Хильдой, если удастся, наедине. Он смотрит на нее вопрошающе и требовательно.
Хильда понимает, чего он ждет. И она знает, что им действительно нужно о многом переговорить. Она уже на пути к выздоровлению, но еще недостаточно окрепла. А работа должна продолжаться, она не может стоять из-за ее болезни.