Соню удивляет та спокойная деловитость, с которой говорит Тео.
— Как ты это делаешь? — интересуется она. — Я имею в виду, каким образом ты передаешь их дальше?
Тео не отвечает. Он отпивает глоток чая, смотрит на нее без улыбки и думает: «Об этом ты должна догадаться сама». Соня Кляйн удивляется — ее словоохотливый собеседник вдруг замолчал. Потом ей становится ясно, почему он не ответил на ее вопрос. Он не имеет права. Она сердится на себя за свою наивность и надеется, что он не отнесется к ней с обычным для мужчин чувством превосходства, не скажет, что маленьким девочкам не обязательно все знать или что-то в этом роде.
Он оставляет ее вопрос без внимания и старается изменить неловкую ситуацию.
— Ты можешь предложить, где и как нам незаметно встречаться в последующие дни? Нам надо будет условиться о встрече в особых случаях.
Ее предложения он находит разумными, и они скоро обо всем договариваются. Соню радует его одобрение, но в то же время что-то и печалит ее. «Как только мы все решим, он уйдет», — думает она.
Но он удобно располагается в кресле и говорит:
— Ну вот и все. Не думай, что ты так быстро от меня отделаешься. Мне у тебя нравится.
— Благодарю за комплимент.
— Ах, Соня, я давно разучился делать комплименты. Зачем мне тебя обманывать? У меня назначена встреча через два часа. Мне не хотелось бы дольше, чем нужно, болтаться по улицам Берлина.
«Он еще останется, — думает она, — он не обманывает. Я постараюсь но разочаровать его, его и Хильду. Они могут на меня положиться». И спрашивает:
— Ты давно знаешь Хильду? Или я опять делаю ошибку, интересуясь этим?
— Хорошо, что ты все поняла.
— Господин рейхсминистр просит войти.
Удо фон Левитцов, к которому обращены эти слова, раздумывает: «Шеф заставил меня ждать не больше трех минут. Значит, либо я вхожу в круг избранных, либо речь пойдет о малоприятных вещах. Нет, Риббентроп не любит доводить дело до неприятностей». Он важно кивает личному референту министра иностранных дел и входит в кабинет.
— Ну, что поделывают амуры, дорогой мой Левитцов? Проходите, садитесь. Сигару?
— Даже если бы я не курил, господин министр, я бы никогда не позволил себе отказаться от вашего любезного предложения.
— Как так? Я вас не понимаю.
Советник смотрит на своего начальника. «Он никогда не был интеллигентом, — думает Левитцов. — Еще будучи послом в Лондоне, он не один раз компрометировал рейх, но в то время он по крайней мере еще понимал шутки».
— Господин министр, это право всех высокопоставленных лиц — угощать своих подчиненных сигарами!
Теперь Риббентроп смеется:
— Вы все такой же шутник, Левитцов. И еще по-прежнему продолжаются разговоры о ваших похождениях.
От Удо не ускользает насмешливая нотка в последнем высказывании, но он с достоинством парирует:
— Каждый делает, что может, господин министр.
— Но надо знать меру, господин советник. Думаете, мне доставляет удовольствие, когда рейхсфюрер спрашивает меня, знаю ли я, что происходит в моем ведомстве? Я, конечно, заступился за своих людей. Я сказал Гиммлеру, что ночные увеселения происходили с моего ведома. Этим господам из службы безопасности в каждом неофициальном мероприятии мерещатся происки врага. Но у меня работают только верные последователи фюрера, сказал я им. И был прав, не так ли, Левитцов? Я был бы вам очень признателен, Левитцов, если бы вы меня подробно информировали об этих ночных эскападах. Насколько я вас знаю, вы тоже принимали в них участие. Я думаю, вы меня поняли, господин советник. Я пекусь о том, чтобы господа с Принц-Альбрехт-штрассе оставили в покое моих сотрудников, поэтому составьте мне исчерпывающий отчет о ваших бдениях: кто, когда и как. В письменном виде.
«Если я составлю ему письменный отчет, то через несколько часов отчет уже будет лежать на столе одного из главарей тайной полиции», — проносится в голове Удо, в то время как он подчеркнуто вежливо с едва заметной доверительной улыбкой на губах отвечает министру;
— Благодарю вас от имени всех причастных дам и мужчин, господин рейхсминистр. Для меня большая честь работать в учреждении, во главе которого стоит настоящий джентльмен. — Он внимательно оглядывает своего шефа и с облегчением отмечает; «Клюнуло. Можно было сработать и грубее. Ссылка на его джентльменские качества всегда была беспроигрышным номером».
Иоахим фон Риббентроп, бывший представитель фирмы по производству шампанских вин, был обязан своей карьерой удачной женитьбе на богатой наследнице и своей слепой преданности, благодаря которой он заслужил благосклонность фюрера. Он стремился к тому, чтобы его считали своим среди дипломатов старой школы, особенно представителей высшей аристократии, и всегда боялся показаться выскочкой. Грубая лесть советника пролила бальзам на его раны.
Ну ладно, можете ничего по писать, достаточно будет вашего честного слова, Левитцов. Но вы должны рассказать мне все. — С видом исповедника он удобно устраивается в кресле, ожидая пикантных подробностей.
Левитцов говорит больше часа, не забыв описать в деталях белье всех хорошеньких секретарш.
Министр слушает, довольно ухмыляется и не замечает, что, повествуя о комбинациях и трусиках, о бедрах и грудях, Левитцов не называет ни одного имени.
— Прекрасно, Левитцов, вы великолепный рассказчик, у вас тонкое чутье. Надеюсь, у нас еще выдастся возможность поболтать по-мужски с глазу на глаз. Мы не позволим людям Гиммлера трепать нам нервы. Мы же не виноваты в том, что дела на Восточном фронте идут не так, как было задумано. Надо было прислушаться к нашему совету. Надо было прежде всего заключить союз с Великобританией, а потом совместно ударить по большевикам. Но это между нами, Левитцов! И будьте впредь поосторожней с вашими похождениями, господин советник.
— Благодарю вас, господин рейхсминистр. — Левитцов уходит с чувством облегчения, но все еще погруженный в раздумье. «Хильда Гёбель предупреждала меня, — вспоминает он. — У нее разумная голова, и, кажется, она умеет пользоваться ею лучше, чем я».
Эльза Гёбель радуется каждый раз, как только Соня Кляйн приходит навестить ее больную дочь. В такие дни у Хильды всегда хорошее настроение, и она охотнее подчиняется указаниям матери беречь себя.
— У тебя больше не поднимается температура, девочка. И доктор тоже тобой доволен. Но ты еще очень слаба, для того чтобы вставать с постели и уж тем более заниматься работой. Тебе надо больше спать!
Она не знает, что Хильда работает ночами при свете настольной лампы — сортирует и зашифровывает донесения.
— Смотри-ка, что я еще нашла! — Она кладет на одеяло перевязанный бечевкой пакетик. — Это письма, которые ты нам писала из Варшавы. Между прочим, об Анджее в них пет ни слова.
— Да, мама, вполне возможно, что я писала не обо всем и не обо всех. Ты не должна сердиться на меня за это. А о моей дружбе с Анджеем не знали даже посол и мои коллеги. Не смотри так подозрительно! Как ты думаешь, почему я держала это в секрете? Как может немецкая женщина, корреспондентка газет германского рейха, референт немецкой колонии по вопросам культуры, водить дружбу с поляком? Разве я могла поставить под удар свою карьеру?
— Ты и твоя карьера! — вздыхает мать и отправляется на кухню готовить ужин.
Хильда смотрит ей вслед п вспоминает дни, когда она могла обо всем разговаривать с матерью. Как жаль, что эти дни миновали! Она берет пакетик с письмами, вынимает из середины одно наугад и начинает читать:
«Дорогая мама!
Большое спасибо за письмо и посылку. Ты не должна тратить на меня так много. Ты спрашиваешь, как я отметила свой день рождения? До обеда я была в посольстве, устраивала кофе с пирожными для сотрудников отдела печати. Господин фон дер Пфордтен, пресс-атташе, вручил мне чудесный подарок — избранные произведения немецкого философа Фридриха Ницше в кожаном переплете. Господин посол, граф фон Мольтке, тоже зашел поздравить меня. Графиня прислала мне изумительную мозаичную вазу. Потом я обедала с первым секретарем посольства господином фон Левитцовом в «Гранд-отеле». Он меня пригласил. Вечером ходила с друзьями в бар потанцевать. Это был чудесный день. Но самые лучшие дни рождения я справляла дома. Может быть, осенью мне удастся получить несколько дней отпуска. Тогда я обязательно приеду. У меня все хорошо. Мои статьи пользуются спросом. Работа доставляет мне радость…»