Она боялась. Ее охватил ужас. Страх буквально превратил ее тело в студень.
Она поговорит с ним, убеждала она себя. Он ведь все-таки Дэйв. Хороший отец. Мужчина, который никогда не поднял на нее руку и не проявил никаких склонностей к супружескому насилию за все те годы, что она его знала. Даже выйдя из себя, он мог лишь хлопнуть дверью или ударить кулаком по стене. Она была в полной уверенности, что она сможет поговорить с ним.
Она спросит, Дэйв, чью кровь я смывала с твоей одежды?
Дэйв, спросит она, что в действительности произошло ночью в субботу?
Ты можешь мне сказать. Ведь я твоя жена. Ты можешь сказать мне все.
Именно так она и сделает. Она поговорит с ним. У нее нет причин бояться его. Это же Дэйв. Она любит его и он любит ее, и все как-нибудь обойдется. В этом она была уверена.
А пока она находилась здесь, на другом берегу канала, вокруг нее громоздились заброшенные корпуса мертвого завода, недавно купленные каким-то предпринимателем, который намеревается построить здесь автомобильную парковку, если на противоположном берегу построят стадион. Она пристально вглядывалась в темноту парка, где была убита Кейти Маркус. Она ждала, чтобы кто-нибудь объяснил, как ей выйти из этого ступора.
Джимми сидел с Амброзом, сыном Брюса Рида в офисе его отца, обсуждая детали панихиды и похорон, жалея, что ему приходится иметь дело не с самим Брюсом, а с этим юношей, который выглядел так, будто только что выпорхнул из стен колледжа. Для Джимми много легче было представить его, играющим во фрисби, чем украшающим гроб; в его голове не укладывалось, как такие мягкие холеные руки могут там, в комнате для бальзамирования, прикасаться к мертвым.
Он сообщил Амброзу дату рождения Кейти и ее номер в системе социального страхования, и парень, взяв ручку с золотым пером, занес эти данные в форму, закрепленную на наклонном пюпитре с зажимами, а затем бархатным голосом — видимо, так его отец говорил в молодые годы — произнес:
— Хорошо, хорошо. Скажите, пожалуйста, мистер Маркус, вы предпочитаете традиционную католическую церемонию? Поминки, мессу?
— Да.
— Давайте сделаем поминки в среду?
Джимми согласно кивнул.
— Мы уже договорились с церковью на девять часов во вторник.
— Девять часов, — повторил юноша и записал эту цифру. — Вы уже решили, когда устраивать поминки?
— Мы решили провести их в два приема. Один с трех до пяти, а второй с семи до девяти.
— С семи до девяти, — повторил юноша, записывая и эти цифры. — Я вижу вы принесли фотографии. Очень хорошо.
Джимми посмотрел на стопку фотографий в рамках, лежащих у него на коленях: Кейти в день окончания школы. Кейти с сестрами на пляже. Кейти вместе с ним на торжественном открытии магазина, тогда ей было восемь лет. Кейти, Ив и Дайана. Кейти, Аннабет, Джимми, Надин и Сэра в аквапарке «Шесть флагов». Кейти в свой шестнадцатый день рождения.
Почувствовав невыносимое жжение в горле, он положил стопку фотографий на стул, стоящий рядом; после нескольких глотательных движений жжение прошло.
— Что вы решили в отношении цветов? — спросил Амброз Рид.
— Сегодня я передал заказ Кнопфлеру, — ответил Джимми.
— А извещение?
Глаза Джимми впервые встретились с глазами молодого человека.
— Извещение?
— Да, — ответил юноша, устремив взор на пюпитр. — Как, по-вашему, должно выглядеть извещение. Мы, конечно, можем сами составить его, но вам тогда необходимо сообщить нам основную информацию насчет того, что должно быть указано в нем. Может быть, вы предпочитаете денежные пожертвования вместо цветов, ну и прочие ваши желания.
Джимми отвел взгляд от успокаивающих глаз юноши и стал пристально смотреть в пол. Под ними, где-то в подвальном этаже этого белого здания, построенного в викторианском стиле, в комнате для бальзамирования лежит Кейти. Брюс Рид, этот мальчишка, и два его брата будут видеть ее голой, когда начнут ее обмывать, будут трогать ее руками, гримируя и украшая ее. Их холодные ухоженные руки с наманикюренными пальцами будут сновать по ее телу. Они будут поднимать ее руки и ноги; они будут брать ее за подбородок большим и указательным пальцами, чтобы повернуть голову, как надо. Они будут расчесывать ее волосы.
Он думал о своем дитя. Голое, ничем не прикрытое тело его Кейти, медленно теряющее свой естественный цвет, лежало, ожидая, когда эти чужие ей люди в последний раз прикоснуться к ней — возможно, прикоснуться осторожно и аккуратно, но это будут казенная осторожность и профессиональная аккуратность. А потом они положат в гроб сатиновые подушечки, на которых упокоится ее голова, а потом ее, с кукольным застывшим лицом, обряженную в любимое голубое платье, вкатят в ритуальный зал. Ее будут рассматривать, над ней будут читать молитвы, будут обсуждать ее кончину и горестно причитать, а затем, в конце концов, придет черед погребения. Ее опустят в глубокую яму, вырытую людьми, никогда ее не видевшими и не знавшими, и Джимми услышит, как комья земли падают на крышку гроба с таким глухим для его слуха звуком, словно сам он находится вместе с ней там внутри.
И она останется лежать в темноте под шестифутовым слоем земли, на котором скоро вырастет трава, которую будет обдувать свежий ветер, но ей уже никогда не увидеть травы и не почувствовать свежего дыхания ветра. Она будет лежать там тысячи лет и не сможет услышать даже шагов людей, приходящих на ее могилу, до нее не дойдет ни единого звука из мира, оставшегося там, наверху, потому что между ней и этим миром будет земляная толща.
Я убью его, Кейти. Не знаю, как, но я найду его раньше, чем его найдет полиция, и я убью его. Я затолкаю его в яму, более страшную, чем та, в которую собираются положить тебя. Я сделаю так, что похоронщикам и гримировать будет нечего. Некого будет оплакивать. Я сделаю так, что он вообще исчезнет, как будто никогда и не жил, как будто его имя и все, кем он был или кем себя сейчас считает, стало мгновением, промелькнувшим во сне других людей, о котором они, проснувшись, забыли.
Я найду того, кто уложил тебя на этот стол в полуподвале, я уничтожу его. И те, кого он любит, — если такие есть — почувствуют боль и муки сильнее, чем ты, Кейти. Потому что они никогда точно не узнают, что с ним произошло.
И не сомневайся, девочка моя, в том, что я смогу сделать это. Твой отец сможет. Ты никогда этого не знала, но раньше твоему отцу приходилось убивать. Твой отец делал то, что было необходимо. И он сможет сделать это вновь.
Джимми снова повернулся к Брюсу-младшему, который, не меняя позы и с тем же выражением лица, ждал ответа на заданный вопрос. Он еще не настолько втянулся в работу, чтобы внезапная прострация клиента нервировала его.
— Я хочу, чтобы было напечатано следующее: «Маркус, Катрин Хуанита, горячо любимая дочь Джеймса и покойной Мариты, падчерица Аннабет и сестра Сэры и Надин…»
Шон сидел на заднем крыльце вместе с Аннабет, неторопливо потягивающей белое вино, перемежая каждый глоток затяжкой, и гасившей сигареты, едва докуривая их до половины; свет висящей над ними ничем не закрытой лампы освещал ее лицо. Это было сильное лицо, никогда, по всей видимости, не отличавшееся красотой, но в нем всегда было что-то особое и привлекательное. Ей не привыкать к тому, что ее внимательно рассматривают, подумал про себя Шон; она попросту не понимала, что именно привлекает к ней такое внимание окружающих. Она чем-то отдаленно напоминала Шону мать Джимми, но в ней и следа не было той безликой покорности, присущей свекрови, поэтому она напоминала Шону его собственную мать, всегда и безо всяких внутренних усилий владевшую собой, а благодаря этому, она чем-то напоминала ему и Джимми. Он мог представить себе Аннабет веселой женщиной, которая не прочь подурачиться, но только не фривольной.
— А что, скажите, — спросила она Шона, поднесшего зажигалку к ее сигарете, — вы собираетесь делать сегодня вечером, после того как кончите скрашивать мое одиночество?