Комната, в которую я вошел вслед за хозяйкой, оказалась очень просторным и светлым помещением, лишенным почти всякой мебели. Только около одной стены ее, как раз напротив входа, стоял небольшой стол, а по обе стороны его два стула с очень высокими и совершенно прямыми стенками.
Повинуясь жестам хозяйки, я сел на один из стульев, а на другом поместилась она сама.
Несколько минут мы молча смотрели друг на друга, и тут я мог вполне разглядеть свою собеседницу.
Это была женщина лет 35-ти, с вполне сохранившимися формами. Лицо ее, с лихорадочно-блестящими глазами, поражало своею бледностью, доходящей до желтизны. Зубы у нее были черные.
Она застенчиво перебирала оборку своего платья и, наконец, произнесла, хотя и очень неправильно, несколько русских слов, из которых я понял, что она приглашает меня пообедать и отдохнуть у нее. Я поблагодарил.
В продолжение того времени, как мы сидели таким образом, около входной двери мало-помалу столпилась целая толпа любопытных. Это были женщины и дети. Женщины в черных коленкоровых костюмах, а дети почти без всяких костюмов. Между массой устремленных на меня взоров я тотчас же поймал взгляд двух знакомых огромных черных глаз. Оказалось, что в числе любопытных в дверях стояла, прячась за подругами, встреченная мною в кукурузнике Марта.
Когда я взглянул на нее, мне показалось, что она украдкой послала мне воздушный поцелуй.
Хозяйка, между тем, отдала какое-то приказание, любопытная толпа тотчас же рассеялась, и затем четыре девушки внесли в комнату большой деревянный некрашенный стол, поставили около одного конца его две табуретки, потом принесли гоми[6], сыр, несколько вареных цыплят и положили это прямо на стол.
Хозяйка и я уселись на табуретки за один конец стола, а около другого поместились, стоя, прислуживающие девушки.
Черноглазая Марта принесла медный рукомойник, из которого сначала хозяйка, потом я, а потом и все остальные, находящиеся в комнате, умыли себе руки.
Затем хозяйка раздала каждому из нас по куску гоми с сыром, а мне еще вдобавок вареного цыпленка.
Есть пришлось, конечно, без помощи ножа и вилки, так как таковых не было и, тем не менее, я с удовольствием позавтракал. Вина не было, но зато хозяйка обильно угощала меня местной фруктовой водкой (ракой).
После завтрака опять все умыли руки, убрали объедки и принесли грязный, вероятно, никогда не луженный самовар. Заварила чай все та же Марта. Очевидно, она была чем-то в роде домоправительницы, и между ею и хозяйкой существовали особенно хорошие отношения. Церемония чаепития происходила среди абсолютного молчания и продолжалась очень долго. Помню, что мне стоило большого труда отказаться от пятого стакана и встать из-за стола.
Меня все время беспокоила участь моей лошади, и потому я тотчас же после чаю отправился к месту переправы.
Оказалось, что мои опасения имели полное основание.
Около духана я нашел целую толпу галдящих милиционеров и среди них моего «Ваську», лежащего на земле. Он тяжело дышал, оглядывал всех жалобными глазами и время от времени пригибал голову к животу, как бы показывая, чем он страдает.
— Пропал твоя лошадь, совсем пропал! — объявили мне.
Я сразу понял, что «Васька» заболел чемером[7], простудясь, вероятно, во время переправы.
Заставив подняться с земли, я попробовал было поводить его, но безуспешно; он тотчас опять лег и вытянул ноги.
Видя, что дело очень плохо, я все-таки велел укутать ему живот бурками, а сам начал наводить справки, нет ли поблизости у кого-нибудь продажной лошади.
Сведения, собранные мною, оказались самого неутешительного свойства; порядочной лошади достать было нельзя и мне предложили за 100 руб. такую клячу, на которую сесть было стыдно.
Только тот, кто делал походы в военное время, может судить, какое важное значение имеет при этом добрая лошадь.
Мой «Васька», например, обладал таким покойным ходом, что я мог делать на нем верст 60 в день без всякой усталости, поэтому перспектива обладания какой-нибудь клячей с тряским, коротким шагом, была для меня особенно неприятной.
Мне невольно припомнилась моя потеря талисмана, о которой, под влиянием взглядов Марты, я уже стал позабывать, и мне пришло в голову, что потеря лошади есть только начало всех гадостей, которые должны меня постигнуть в ближайшем будущем.
Под влиянием таких мыслей, удрученному горем, мне не оставалось ничего более, как отправиться обратно в усадьбу.
Когда я проходил кукурузником, мною овладело особенно тяжелое настроение.
В дом к молчаливой помещице идти не хотелось, и я в полном отчаянии присел на валявшийся около тропы обрубок дерева и предался горестным размышлениям.
Помню, что я представлял уже себя тяжело раненым, при самой печальной обстановке походного лазарета, и мне думалось, что ничьи любящие уста не прильнут к моему лицу в последние мои минуты. Слезы готовы были уже выкатиться из моих глаз, как вдруг я почувствовал прикосновение чьих-то очень горячих губ к своей щеке, и в то же время две очень горячие ручки охватили сзади мою шею.
Сквозь застилавшие глаза слезы я увидел смуглое личико Марты и не вскрикнул от радости только потому, что губы мои тотчас же встретились с губами двушки.
Ее гибкий стан очутился в моих объятиях и сквозь грубую материю монашеского платья я ощущал совсем не монашеские формы…
Забыв все на свете, опьяненный поцелуями, я стал увлекать ее в чащу кукурузника, но она как змея выскользнула из моих объятий и, стиснув мне руки, прошептала ломаным русским языком: «Здесь нельзя, ночуй у нас, я приду к тебе в комнату», затем вырвалась и исчезла.
На крыльях страсти полетел я в усадьбу и здесь, с помощью старика, отгонявшего от меня собак, на всех возможных диалектах начал умолять молчаливую помещицу позволить мне переночевать у нее в доме. К величайшей моей радости, она тотчас же согласилась и даже сама пошла показать мне мою будущую спальню, — небольшую комнату, совершенно без окон, с единственной дверью, выходящей в прихожую. Широчайшая мягкая тахта с грудой подушек и теплых одеял занимала добрую ее половину.
Попросив послать кого-нибудь в духан за своими переметными сумами, я по уходе хозяйки с наслаждением растянулся на этой тахте и начал мечтать.
7
…
