— Вивисекции животных, полагаю.
— Да, естественно. Вивисекция людей называется война.
— Что ж, и раньше… когда мы еще не были знакомы, я тоже исповедовал подобные взгляды?
— Ну, насчет отрочества и юности я из тебя мало что сумела вытянуть. И вообще не все мне было в тебе ясно, я имею в виду — в идейном плане. В тебе как-то сочетались отзывчивость и цинизм. Если дело шло о смертных приговорах, ты подписывался под протестами, давал деньги на лечение наркоманов и так далее, но когда при тебе упоминалось, что погибло десять тысяч детей, ну, не знаю, в Центральной Африке, ты на это заявлял, что мир устроен до крайности паскудно и поделать с этим лично ты не можешь ничего. Ты всегда был жизнерадостен, ухаживал за красотками, пил вино, слушал музыку, но меня не покидало ощущение: все это внешний декор, попытка спрятаться. Чуть покопаешь, и вылезут традиционные темы, что история — кровавый бред и что мир — неизвестно чья оплошность.
У меня нейдет из головы, что наш мир — создание сумрачного божества, что я и сам — частица его мрака.[151]
— Кто это сказал?
— А бог его знает.
— Значит, это сказал кто-то, кто тебя сумел зацепить… При всем при том, если тебя о чем-то просили, ты в лепешку разбивался — выполнял, да и без всяких просьб, помню, что с тобой творилось во время флорентийского наводнения,[152] через два часа ты был уже во Флоренции и простоял всю неделю по колено в грязи, спасая книги Национальной библиотеки. Ну в общем я могу сформулировать — ты был отзывчив на невеликое и циничен в отношении великого.
— По-моему, довольно здравая позиция. Занимайся тем, что тебе по силам. Остальное — это недоработка бога, как говаривал Граньола.
— Кто такой Граньола?
— Этого я тоже не сумею сказать. Но когда-то, как ты понимаешь, знал.
Что еще я знал когда-то?
Однажды утром я пробудился, о белла чао белла чао белла чао чао чао, я пробудился, преобразился, пошел варить себе caffé (увы, без кофеина) и при том напевал: Roma non fa'la stupida stasera.[153]Почему эта песня крутилась у меня в голове? Прекрасный знак, сказала Паола, от утра к утру ты все больше напоминаешь самого себя. Тем самым я узнал, что, оказывается, я каждое утро, готовя кофе, напеваю себе под нос. Без всякого объяснения — почему именно одну песню, а не другую. Любые расследования (что мне привиделось во сне, о чем мы говорили накануне вечером, что я читал на ночь) никогда не давали удовлетворительных результатов. Может, ну не знаю, когда я надевал носки, что-то навеяло? от цвета рубашки что-то прорезалось? пакеты на кухне о чем-то напомнили? От каких-то явно несущественных впечатлений всякий раз задействовались новые участки музыкальной памяти.
— Однако, — провозгласила Паола, — характерно, что и твой репертуар входили исключительно песни начиная с пятидесятых годов, ну максимум — мелодии первого сан-ремского фестиваля: «Vola colomba biаncа vola»[154]и «Lo sai che i papaveri».[155]Никогда ты не опускался в толщу истории, никогда я от тебя не слышала ни одной музыкальной фразы сороковых, тридцатых или двадцатых годов.
Паола напела мелодию «Sola me ne vo per la città»[156] — звуковой фон послевоенного времени, — хотя в те времена она была еще ребенком и песню эту может помнить в основном из-за радио, которое транслировало ее беспрерывно. Конечно, мне мелодия показалась знакомой, но не вызвала никакого интереса. Такой же эффект, как если бы мне пропели «Casta diva».[157]Точно, я никогда не был большим опероманом. Никакого сравнения с «Eleanor Rigby», скажем, или с «Que sera sera, whatever will be will be»,[158]или с «Sono una donna non sono una santa».[159]Что же до мелодий и ритмов довоенной эстрады, Паола мотивировала мое равнодушие «вытеснением детского опыта».
Все годы нашей общей жизни, добавила Паола, я интересовался классической музыкой и джазом, любил ходить на концерты, ставил пластинки, но никогда не включал радио. Ясно, что радиопередачи как класс принадлежали, вкупе с деревенским имением, к другим периодам.
Однако на следующее утро, готовя кофе, я пропел вот что:
Мелодия лилась сама собой, я растрогался чуть ли не до слез.
— Ну вот почему теперь ты это поешь? — спросила Паола.
— Не знаю. Может, потому, что она называлась «В поисках тебя». Кого тебя?
— То есть ты теперь отпятился в сороковые годы, — размышляла вслух Паола.
— Может, главное и не в этом, — отвечал я. — У меня что-то внутри зашевелилось. Вроде озноба. Или не озноб. Или как будто… Помнишь «Флатландию», ты ведь тоже читала. Там герои — треугольники и квадраты — живут в двух измерениях, у них отсутствует идея объемности. И с ними вдруг вступает в контакт кто-то вроде нас с тобой, выходцев из трехмерного мира. Этот кто-то трогает их сверху, нажимает на поверхность. У плоских героев появляется ни с чем не сравнимое ощущение, хотя они не способны даже сказать, что это. А мы, трехмерные, чувствуем то же самое, если с нами вступает в контакт четвертое измерение. Мы не способны описать это чувство. Нечто из четвертого измерения трогает нас изнутри, ну, скажем, за селезенку, так осторожненько… Что мы ощущаем, когда нам пожимают селезенку? Я бы сказал… таинственное пламя.
— Какое таинственное пламя?
— Не знаю, я просто так сказал.
— И ты что-то такое ощутил, когда увидел снимок родителей?
— Почти. Хотя не совсем. Хотя почему не совсем? Что-то иное.
— Это интересные данные, Ямбо, они говорят о многом.
Паола все поддерживает меня, все ободряет. А я, между нами говоря, запылал таинственным пламенем, возмечтав о Сибилле…
Воскресенье.
— Поди пройдись, — сказала Паола. — Хорошее занятие. Не выходи только за пределы знакомого района. На площади Каироли есть цветочный киоск, он открыт и в выходные. Купи цветов, каких-нибудь повеселее, или роз купи, а то эта квартира ужасно похожа на склеп.
Я отправился на Каироли, ларек был закрыт. Я профланировал по улице Данте до Кордузио, уклонился направо к бирже и оказался на воскресной толкучке всех миланских коллекционеров. На улице Кордузио продавали марки, на улице Арморари — старые открытки и картинки, весь Центральный пассаж был заполнен коллекционерами монет, солдатиков, образков, часов и телефонных карточек. Коллекционирование — страсть анальная, да и мой род деятельности тоже относится к анальной сфере психики.
Люди собирают что угодно, даже пробки от кока-колы. Или инкунабулы, как в моем случае. Кока-кольные затычки дешевле инкунабул. На площади Эдисона, слева от книжного развала, за подборками старых журналов, рекламных плакатов и табличек, предлагается разный старый хлам: лампы якобы стиля либерти, на самом деле новодел, черные подносы с жирными цветами, фарфоровые балерины.
На лотке четыре запечатанные цилиндрические банки, в них прозрачный раствор (формалин?), а в формалине круглые или вытянутые голыши, опутанные белесыми проводами. Что-то морское, голотурии, органы спрутов, вылинявший коралл? Или болезненное порождение тератологической фантазии? Какой художник создал такую скульптуру? Ив Танги?[160]
151
152
153
154
155
156
157
158
159