Говоря это, инспектор пристально смотрел на шляпу в руках у гангстера. Шляпа была дешевая, фетровая и очень подходила к скромному костюму Джонни – именно такие обычно носят настоящие пасторы.
– А ну-ка, Пастор, – внезапно сказал инспектор, – дай сюда шляпу.
Он почти выхватил ее у Пастора, несмотря на его нежелание отдавать, и принялся рассматривать шляпу. Оттянул вниз кожаную полоску внутри, критически осмотрел ее и, наконец, вернул шляпу владельцу.
– Мы кое-что позабыли, Пастор, – сказал он. – Офицер, как насчет того, чтобы обыскать мистера Казанелли?
– Оружия нет, – вскоре доложил полицейский. Продолжив обыск, он извлек из кармана брюк Пастора толстый бумажник. – Хотите взглянуть, инспектор?
Квин взял бумажник, быстро пересчитал деньги и вернул полицейскому, а тот положил бумажник обратно в карман Пастора.
– Сто двадцать два доллара, Джонни, – негромко сказал инспектор. – Что-то попахивает от этих денег шелком «бономо», ох, попахивает! Ну, да ладно.
Он усмехнулся и спросил полицейского:
– Бутылки никакой у него нет? Полицейский покачал головой.
– А где-нибудь под жилетом или под рубашкой? Снова отрицательный ответ.
Обыск кончился, и Пастор Джонни вздохнул с облегчением.
– Хорошо, Джонни, можешь считать, что у тебя сегодня удачный день. Входите! – крикнул инспектор, заслышав стук в дверь. На пороге появилась стройная девушка в форменной одежде билетерши – та, с которой он уже говорил сегодня. Следом за ней вошел Джонсон и закрыл за собой дверь.
Мадж О'Коннел хмуро поглядела на своего любовника. Тот уставился в пол. Потом она удостоила кратким взглядом Квина. Складки вокруг ее рта стали жестче, и она бросила гангстеру:
– Что, они тебя все-таки поймали, бестолочь! Я же тебе говорила – не пытайся бежать!
В знак глубокого презрения она повернулась к Пастору спиной и принялась ожесточенно пудриться.
– Почему вы не сказали мне прямо, дитя мое, – мягко спросил Квин, – что вы позаботились о контрамарке для своего друга Казанелли?
– Я никогда не рассказываю всего, что знаю, мистер коп, – ответила она. – Почему я должна все рассказывать? Джонни не имеет никакого отношения к этому делу.
– А об этом и речь не идет, – сказал Квин, поигрывая табакеркой. – Что я хотел бы сейчас узнать от вас, Мадж, – так это одно: не улучшилась ли ваша память со времени нашей прошлой беседы?
– Что это должно означать? – осведомилась она.
– Это означает следующее: вы сообщили мне, что находились на своем обычном месте перед началом спектакля, что указали множеству людей их места, что не можете припомнить, провожали ли вы Монти Фильда, то есть убитого, на его место или не провожали и, наконец, сказали, что на протяжении всего спектакля стояли у начала левого прохода. На протяжении всего спектакля, верно, Мадж?
Девушка волновалась все больше и больше, но постаралась взять себя в руки.
– О, Мадж, – вдруг взорвался Пастор. – Не стоит делать все еще хуже, чем оно есть. Рано или поздно он докопается, что мы были вместе, и тогда у него будет козырь против тебя. Ты не знаешь, что это за птица. Давай, выкладывай, Мадж.
– Так, – сказал инспектор, приходя в хорошее настроение. – Пастор, с годами ты когда-нибудь и вправду поумнеешь. Я не ослышался, вы были вместе? Почему и как долго?
Лицо Мадж О'Коннел то бледнело, то краснело. Она наградила своего дружка уничтожительный взглядом, а потом снова повернулась к Квину.
– Ладно, лучше уж я сама расскажу, на что намекает этот глупец. Но уж это-то будет все, что мне известно, инспектор. И горе вам, если вы расскажете обо всем этому выродку-директору!
Брови Квина удивленно полезли на лоб, но слушал он, не перебивая.
– Да, я раздобыла контрамарку для Джонни, – с вызовом продолжала девушка, – потому что он любит такие страсти-мордасти со стрельбой, и в тот вечер он был свободен. Стало быть, контрамарку я для него достала. Она – на два лица, все контрамарки на два лица, и место рядом с Джонни все время оставалось свободным. Это было угловое место на левой стороне – лучшее, что мне удалось устроить! Во время первого акта я была слишком занята, чтобы сидеть с ним рядом. Но после антракта, когда поднялся занавес, все шло своим чередом и без меня, так что я смогла присесть. Ладно, признаюсь, почти весь второй акт я просидела рядом с ним. А почему бы и нет, собственно? Могу я себе позволить время от времени небольшую передышку?
– Понимаю. – Брови Квина вернулись на прежнее место. – Вам не пришлось бы тратить столько времени и нервов, юная дама, если бы вы откровенно рассказали мне об этом сразу. Вы не вставали во время второго акта?
– Нет, вставала, и, кажется, даже несколько раз, – сказала она осторожно. – Но поскольку все было в порядке, а директор поблизости не появлялся, я возвращалась назад.
– Вы обращали внимание на этого Фильда, когда проходили мимо?
– Нет.., нет, сэр.
– Не заметили, сидел ли кто рядом с ним?
– Нет, сэр, я и представления не имела, что он в театре. Я, вероятно, даже ни разу не поглядела в его сторону.
– Тогда я предполагаю, – холодно проговорил Квин, – что вы не можете вспомнить, не провожали ли вы кого-нибудь во время второго акта к угловому месту последнего ряда?
– О, я знаю, что мне не следовало делать того, что я сделала. Но за весь вечер я не заметила ничего необычного.
С каждым вопросом девушка нервничала все больше и больше. Украдкой она поглядывала на Пастора, но тот тупо смотрел в пол.
– Вы очень помогли нам, юная дама, – сказал Квин, внезапно поднимаясь. – А сейчас марш отсюда!
Когда девушка подошла к двери, гангстер с самым невинным видом направился следом. Квин сделал знак полицейскому. Пастор тут же оказался в исходной позиции.
– Не спеши так, Джонни, – сказал Квин ледяным тоном.
– О'Коннел!
Девушка обернулась и попыталась придать лицу независимое выражение.
– На сей раз я ничего не скажу мистеру Панцеру. Но советую впредь думать о своих поступках и быть более сдержанной, когда общаетесь с людьми выше себя по общественному положению. Идите. Но если случится что-нибудь еще, пеняйте только на себя.
Девушка засмеялась, потом замерла в нерешительности, но в конце концов выскользнула из кабинета.
Квин обратился к полицейскому:
– Наденьте на него наручники, – сказал он, указывая пальцем на Пастора, – да посадите под замок.
Полицейский мгновенно выполнил приказание. Не успел Пастор и рта раскрыть, как его уже выдворили из кабинета.
Уже совершенно другим тоном Квин попросил Джонсона:
– Джонсон, мальчик мой, мне бы хотелось, чтобы вы пригласили мистера Моргана.
Бенджамин Морган вошел в кабинет твердой походкой, однако не мог полностью скрыть волнения. Он произнес звучным баритоном немного веселей, чем следовало бы: «Ну, сэр, вот и я!» и плюхнулся в кресло, как человек, пришедший в свой клуб после тяжкого дня. Квин никак не отреагировал на такое его поведение. Только посмотрел на Моргана долгим пристальным взглядом, под которым тот беспокойно заерзал.
– Меня зовут Квин, мистер Морган, – сказал он приветливо, – инспектор Ричард Квин.
– Я уже знаю, кто вы, – сказал Морган, вставая, чтобы пожать протянутую руку. – Полагаю, что тоже знаком вам, инспектор, вы могли не раз видеть меня в суде несколько лет тому назад. Помните, там было одно дело, по которому я защищал Мери Дулитл, обвинявшуюся в убийстве.
– Точно! – воскликнул обрадованно инспектор. – А я-то думал, откуда же я вас знаю! Вы тогда еще добились ее оправдания, если не ошибаюсь. То была прекрасная работа, Морган. Очень, очень хорошо! Так, значит, это вы? Славно, славно! – Морган засмеялся.
– Да, я тогда был неплох, – согласился он. – Но, боюсь, те времена давно прошли, инспектор. Знаете, Я больше не работаю адвокатом по уголовным делам.
– Не работаете? – Квин взял понюшку табаку. – А я и не знал. Что-то, наверное… – он громко чихнул, – что-то, наверное, не заладилось? – На лице у инспектора было написано сочувствие.
Морган ответил не сразу. Он поразмыслил секунду, потом положил ногу на ногу и сказал:
– Не заладилось в нескольких местах сразу. Вам не помешает, если я закурю? – спросил он вдруг.
Получив разрешение Квина, он запалил толстую сигару и с ног до головы окутался дымом. Некоторое время оба молчали. Морган чувствовал, что инспектор внимательно наблюдает за ним. Он принялся нервно качать ногой, избегая взгляда Квина. Инспектор, казалось, полностью ушел в свои мысли. Тишина становилась все более напряженной и неловкой. Ее нарушало только тиканье часов, стоящих в углу. Откуда-то из театра вдруг донесся шум множества негодующих голосов. Потом так же внезапно он прекратился.