(Тут Дантон невольно скосил глаза в сторону Робеспьера, и в них вспыхнули едва заметные искорки.)
— Ненависть чужда мне, — продолжал Дантон, — я в ней не нуждаюсь. Я достаточно силен. Моя единственная привязанность — общественное благо. Меня тревожат только враги — выступим же против них единым фронтом. Ваши распри мне надоели. Я почитаю их изменой. Зовите меня кровопийцей — я не стану спорить! Наше дело — завоевать свободу, причем не для одних нас, но для всего мира. Пусть чрезвычайные законы вселят ужас в души мятежников. Народу нужны устрашающие меры — будем же действовать устрашающе, но умно, дабы помешать народу действовать слепо. Создайте прямо сейчас ваш революционный трибунал; пошлите завтра же в путь ваших комиссаров; поднимите Францию, призовите ее к оружию; мы должны захватить Голландию, должны даровать Бельгии свободу, пусть даже она этого не желает, должны разрушить торговую мощь Англии, должны отомстить за весь мир!
Верньо собрался было ответить Дантону и вступить с ним в спор по вопросам права, но, сломленный единодушными рукоплесканиями не только членов Конвента, но и всех присутствующих, молча опустился на свое место.
Дантон меж тем продолжал стоять на трибуне, опершись руками о ее края и склонив голову на грудь, вздымавшуюся от глубоких вздохов. Было ясно, что он сказал еще не все.
Когда Дантон поднял голову, все увидели, что выражение его лица полностью переменилось. Он выглядел глубоко подавленным.
— Граждане представители народа, — сказал Дантон, — не удивляйтесь моему скорбному виду; я печалюсь не за отечество, которое будет спасено, даже если ради этого погибнуть придется всем нам. Я печалюсь оттого, что, пока я призываю вас спасти Францию, смерть безжалостно вторгается в мой дом и неумолимо заносит свою руку над существом, которое я люблю больше всего на свете. Ни одному из вас, окажись он на моем месте, я не осмелился бы приказать: оставь умирающую жену и отправляйся туда, куда зовет родина, зная наверное, что по возвращении ты уже не застанешь жену в живых! В этот миг горькие слезы потекли по его щекам.
— Что ж! — продолжал он хрипло, борясь с рыданиями. — Пошлите меня в Бельгию, я готов ехать, ведь я один властен оказать хоть какое-нибудь воздействие на человека, который нас предает, и на народ, который обманывают.
Ответом ему послужили раздавшиеся со всех сторон крики:
— Ступай! Ступай! Покарай Дюмурье, спаси Бельгию! Дантон знаком приказал Жаку Мере последовать за ним и выбежал из залы заседаний Конвента.
Жак Мере догнал его в коридоре. Дантон увлек друга за собой в кабинет одного из своих секретарей.
Кабинет был пуст.
Оставшись наедине с Жаком, Дантон бросился в его объятия. Скрывшись от людей, он уже не пытался сдержать слезы.
— О! — воскликнул он. — Мне следовало послать в Бельгию тебя. Но я эгоист, мне выгодно твое присутствие здесь, в Париже.
— Бедный друг! — сказал Жак Мере, сжав его руки.
— Ты был вчера у моей жены? — спросил Дантон.
— Да.
— Как она?
Жак Мере пожал плечами.
— Она слабеет, — ответил он.
— Надежды нет?
Жак Мере явно колебался, не зная, что сказать.
— Говори со мной как с мужчиной, — велел Дантон.
— Ее не спасти, — признался Жак.
Дантон вздохнул так глубоко, что, казалось, вздох этот исходил из самого его сердца.
— Сколько дней она еще протянет?
— Восемь, десять, от силы двенадцать, однако кровотечение может начаться в любую минуту.
— Друг мой, — сказал Дантон, — ты все слышал. Я еду; я постараюсь спасти Бельгию, которой сочувствую, и Дюмурье, которого, несмотря ни на что, люблю. Употреби всю свою науку, постарайся спасти мою жену или, по крайней мере, продлить ей жизнь. Не пиши мне, если она умрет или будет при смерти, оставь меня в неведении; сомнение — это все-таки надежда.
Жак Мере кивнул.
— Если ее не станет, — продолжал Дантон сдавленным голосом, — набальзамируй ее тело и положи в дубовый гроб, закрывающийся на ключ, а затем поставь этот гроб во временный склеп. Вернувшись, я предам ее тело земле, но прежде я хочу… хочу еще раз увидеть ее.
Жак снова пожал Дантону руку и отвернулся; теперь и по его лицу катились слезы.
— Обещаешь ли ты исполнить все мои просьбы? — сказал Дантон.
— Клянусь, — отвечал Жак.
— Это еще не все, — продолжал Дантон. Жак Мере поднял на него глаза.
— Мы, мужчины, вскормленные молоком разума, поднялись на борьбу против политических и религиозных предрассудков и победили их, — сказал Дантон, — но она женщина, она осталась смиренной и набожной. Не стоит презирать или упрекать ее за это; теперь я понимаю, что своей решимостью я убил ее.
Дантон смолкнул, не в силах продолжать.
— Говори, — попросил его Жак.
— Она, без сомнения, попросит привести к ней священника; если она об этом не заговорит, то лишь потому, что не осмелится. Приведи его сам; пусть выберет присягнувшего или неприсягнувшего — не важно. Кто бы он ни был, возьми это на себя. Впрочем, о религии она говорит с моей матерью, и та тебе поможет. Дети же слишком малы, чтобы понять, какое горе их ждет; пусть будут при ней до последнего мгновения, если болезнь не заразна.
— Я выполню все, о чем ты просишь.
— Я буду тебе благодарен до конца моих дней.
— Ты идешь домой; нужна тебе моя помощь?
— Нет, я хочу проститься с нею наедине. Затем, взглянув Жаку в глаза, он спросил:
— У тебя ведь тоже горе? Жак грустно улыбнулся.
— Но хоть какая-нибудь надежда осталась? ;
— Почти никакой, — отвечал Жак.
— Когда я вернусь, ты мне все расскажешь, и тот, чье горе неутешно, попробует утешить тебя. До свидания. Увы! Ей мне придется сказать «прощай».
И двое мужчин обнялись.
Затем Дантон вышел; он шел, низко опустив голову, и на лице его было написано отчаяние.
Жак смотрел ему вслед с глубокой печалью, а когда дверь за ним закрылась, проговорил:
— Счастливы люди неученые и простодушные; они верят в загробную жизнь, что же до нас…
И он устремил к небу взгляд еще более тоскливый, чем тот, который Дантон обратил к земле.
XLIII. РЕЛИГИЯ ЗЕМЛИ
Льеж не последовал примеру Брюсселя; он всем сердцем предался Революции. Из сотни тысяч льежских выборщиков только сорок отказались стать гражданами Франции, а во всей льежской провинции на двадцать тысяч выборщиков пришлось только девяносто два человека, высказавшихся против присоединения к Франции.
Года три-четыре назад, случайно попав в Льеж, я имел неосторожность написать: «Льеж — маленькая Франция, по ошибке очутившаяся в Бельгии». Фраза эта, между прочим, глубоко правдивая, навлекла на меня целую кучу проклятий.
Меж тем, к несчастью, дело обстоит именно так, как я сказал: беда Льежа в том и заключается, что он город чересчур французский, и это не раз приносило ему немалые неприятности; некогда, при Людовике XI, он поверил на слово монархии, затем, при Конвенте, поверил на слово Республике, и оба раза излишнее сочувствие к Франции погубило его. Жители Льежа могли бы поставить мне в упрек неблагодарность Франции им. Но они предпочли отречься от былой преданности ей.
К несчастью, льежцы не знали истинной сущности двуличного человека по имени Дюмурье. Они не знали, что тому, кто был посвящен в тайную дипломатию Людовика XV и держал в ловкой руке перо шпиона, трудно держать высоко и прямо шпагу солдата; они видели в Дюмурье защитника Аргонна и победителя битвы при Жемапе, а не человека, добившегося славы лишь для того, чтобы торговать ею. Они не понимали, что этот человек не может не строчить посланий, не восхвалять себя, не предлагать власть имущим своих услуг; что после Вальми он послал письмо прусскому королю, после Жемапа — Меттерниху, а перед тем как вторгнуться в Голландию, написал в Лондон г-ну де Талейрану.
Ответов, которых он ждал, Дюмурье не получил, зато к нему нагрянул Дантон, которого он не ждал.
Дантон нашел Дюмурье между Ахеном и Льежем, на берегу маленькой речушки Рёр, которая никоим образом не могла послужить защитой от врага.