До получения независимости Польши город Быдгощ находился на территории, аннексированной Пруссией. Мои родители в совершенстве знали немецкий язык. История нас научила, что немцы всегда были нашими врагами. Отец считал, что знание языка врага может пригодиться. И я с раннего детства учил немецкий язык. Вплоть до настоящего времени знаю его лучше английского. Я вспоминаю об этом, так как это имело существенное значение при моем контакте с Модровым.
Во время войны я рос в Лондоне среди поляков, принимавших участие в борьбе с гитлеровцами. Я страдал оттого, что был слишком молод для вступления в армию. В 1943 году, когда до восемнадцати лет оставалось еще несколько месяцев, я прибег к небольшому обману, сказавшись старшим по возрасту, и мне удалось наняться на польское торговое судно — пароход «Быстрица».
Переход через Атлантику был удачным. Оттуда мы возвращались в большом конвое, состоявшем из восьмидесяти торговых судов и нескольких военных кораблей, которые охраняли нас от немецких атак.
В апреле, а именно двенадцатого числа, несколько подлодок атаковали наш конвой. Четыре судна тонули, пораженные торпедами. Американский танкер был в огне. Эсминцы нашей охраны бросились в погоню за подлодками. В какой-то момент схватка завязалась почти у самого борта нашего судна. Торпеда попала в англичанина, который с начала рейса следовал рядом с нами. Поблизости нашелся эсминец, который сбросил серию глубинных бомб. Одна из них попала в цель, и через несколько минут на поверхность всплыла подлодка. Ее экипаж столпился снаружи, немцы махали белой тряпкой, некоторые стояли с поднятыми руками. Спасением английского экипажа занялся какой-то другой транспорт, нам же командир конвоя приказал принять на борт пленных немцев.
Мы подошли к подлодке с наветра, прикрывая ее от волны, и капитан распорядился сбросить штормтрап. Сначала между нами было метров двадцать, но постепенно это расстояние уменьшалось, так как «Быстрица», находясь на ветре, дрейфовала быстрей. Подлодка начала тонуть. Немцы были вынуждены прыгать в воду, чтобы добраться до штормтрапа. Не все из них имели спасательные жилеты, они были в панике, и тут перед ними появилась возможность спасения. В верхней рубке подлодки я увидел юношу, примерно на год моложе меня, который в состоянии шока протягивал к нам руки и плачущим голосом кричал: «Муттер, муттер»... [14] Никто из немцев не обращал на него внимания. Все они были в воде, некоторые уже карабкались по штормтрапу. На заливаемой водой палубе лодки остался только этот паренек. И офицеры, и коллеги его бросили. Парень продолжал тянуть к нам руки, призывая на помощь свою мать. Подлодка стала еще быстрей погружаться в воду. Я не мог ему помочь. Очевидно, он не умел плавать и боялся прыгнуть в воду. Я перегнулся через релинг и крикнул ему по-немецки: «Прыгай, прыгай немедленно!».
Борт «Быстрицы» был метрах в пяти от него. Он меня не послушал, Палуба лодки уже исчезала в воде. До конца своих дней буду помнить искаженное ужасом лицо, протянутые руки и крик: «Муттер, муттер».
Немецких пленных разместили в столовой команды, поставили их на довольствие. Разумеется, передвигаться по судну им было запрещено. Так как я знал немецкий язык, на меня возложили роль переводчика, я приносил им еду — термос с супом, хлеб, черный кофе. Там я увидел Модрова. Он держался надменно, занял лучший угол в столовой, первым наливал себе суп, соблюдал дистанцию между собой и подчиненными. А перед моими глазами стоял образ моего ровесника с немецкой лодки, которого эти люди оставили на милость судьбы.
Как-то раз я заговорил с Модровым на эту тему. Сказал ему, что он вел себя как трус, что он должен был помочь несчастному парню и последним оставить корабль. Он ответил мне в том духе, что в германском флоте нет места для слюнтяев и маменькиных сынков. Я не выдержал и ударил его по лицу. Он побледнел, но сдержался, не ударил в ответ. Он даже не пожаловался нашему капитану. Но это дело все равно вышло на свет, так как эту сцену видел один из польских матросов. Команда посчитала, что я был прав, но капитан вызвал меня к себе. Сначала он отнесся ко мне очень жестко, но потом с отцовской снисходительностью завел разговор о военном праве. Он говорил, что даже если немцы его не придерживаются, мы не должны опускаться до их уровня. Закончил он тем, что, если Модров не пожалуется, то он сделает вид, что ничего не было. А если немецкий командир подаст жалобу, то я буду наказан. Я не боялся наказания и даже хотел, чтобы Модров заговорил. Но, как я уже сказал, он не стал делать этого, ему это было не с руки.