Лисицын оказался хорошим парнем. До Первой Мировой Войны проматывал свою жизнь в обществе молодых девиц, но с началом мобилизации ушел на фронт, где его и застала революция. К большевикам относился нормально, пока не столкнулся с массовым дезертирством солдат. Попытался вразумить, что враг у тех германец, что идет по русским землям размеренным шагом. Когда понял, что бесполезно, присоединился к монархистам. Был в войске Деникина, но когда тот начал терпеть поражения решил податься с отрядом в Вологду, но остановился в пустоши. До Лисицына дошли сведения, что Череповецкая губерния, что лежала на их пути, уже была в руках красных. Было решено направляться за границу и уже там готовить удар по ненавистной власти.
— Боюсь, что нет, — молвил Ермилов. — Вынужден остаться тут.
— Уговаривать не буду. Да и не хочу. Это ваш выбор. Это единственное, что сейчас у нас осталось. Ну, еще совесть.
Лисицын наполнил бокал и вновь осушил его одним глотком. Закусил огурчиком. Между тем Ермилов встал. Задумавшись, стал ходить по келье. Потом вернулся к столу и взял гитару.
Четвертые сутки пылает станица. Потеет дождями донская весна. Не падайте духом, поручик Голицын, Корнет Оболенский, налейте вина. Над Доном угрюмым ведем эскадроны, — Нас благословляет Россия-страна Поручик Голицын, раздайте патроны, Корнет Оболенский, седлайте коня.Запел Ермилов. Лисицын взглянул удивленно на батюшку. Он даже подумал, что может это и не священник, а один из офицеров решивший спрятаться от советской власти за стенами обители.
— Эту песню мне исполнил один подпоручик, которого я встретил по пути сюда. Вы, Лисицын, не представляете, какие у него были на глазах слезы, когда он пел ее.
— Представляю. Терять ценности, в которые когда-то верил, очень тяжело. Вы думаете, мне легко отказаться от всего и уйти вместе со всеми на запад?
— Представляю. — Монах вдруг замолчал.
Ермилов не знал, что подумал поручик, но тот больше ничего говорить не стал. Взял гитару и молча, ушел из кельи загадочного и таинственного протоирея.
Наследующий день белогвардейцы покинули монастырь. Ушли тихо. Все были переодеты в штатское, накануне одежду привез один из крестьян. Ермилов еще удивился, отчего тот оказался на их стороне. Расспросить почему, Игорь решил при следующей возможности.
Через месяц эта возможность выпала. Крестьянин прибыл в обитель. Они с монахом часа два беседовали. Под конец разговора, Игорь попросил передать от него записку своей сестре, что жила в Рыбинске. Старик согласился.
А еще через полгода в Пустошь потянулись бывшие монахи. Казалось, что жизнь постепенно стала налаживаться, но однажды летом Егор Тимофеевич, так звали крестьянина, привез весточку от Доры, а кроме того некоего Семена Федоровича Костомарова.
Август 1927 года. Югско Дорофеева пустынь.Все дела Ермилов, связанные с делами обители, предпочитал проводить в небольшую комнатку, что находилась в главном храме, за иконостасом. Сам жил в одной из кельи, а если нужно было поддержать себя в форме, отправлялся в подвалы, где ему удалось сделать нечто наподобие спортзала. Возился в основном с гирями, боксерской грушей, отчего даже в свои тридцать шесть лет имел телосложение богатыря. Хорошо еще, что ряса скрывала всю его мускулатуру. Монахи такому поведению батюшки не удивлялись. Игорь никогда и не думал, что придется прятать сокровища монастыря. На его взгляд в них не было ничего такого дорогого. Ценность их скорее была в духовности. Когда же в монастырь приехал Егор Тимофеевич из Рыбинска, и передал ему записку от Доры, он задумался. Предстояло решить, как теперь быть. Одно ясно, нужно немедленно уходить, причем делать это без боя.
— Я, тут человечка привез, — пробормотал Тимофеевич, пока Игорь читал.
— Что за человек?
— Да некто Костомаров. Говорит, что родом из Мологи.
Появление незнакомого Ермилову человека в монастыре, всегда вызывало у него интерес. Игорь лично предпочитал побеседовать со странником тет-а-тет. Тут было много причин, среди которых главная — это любопытство. Ермилов так же общался и с Егором Тимофеевичем, и только убедившись в его благонадежности попросил того отвести письмо Доре. Для крестьянина она была ему сестрой. Выяснилось, что революционерке Фанни Каплан удалось, после его ухода устроится на работу в управления местного ЧК. Подозрение, что она та самая женщина, которая совершила покушение на Ленина, у местного комиссара даже не возникло. Да и с чего, ведь Каплан была застрелена несколько лет назад в подвалах Лубянки. Тело сожжено, а сам прах развеян в небе.
— Костомаров, — промолвил игумен. Фамилия показалась знакомой. Казалось, когда-то давно он ее слышал. Увы, вспомнить, как не старался, не смог. — Хорошо, — проговорил монах, — в ногах правды нет. — Указал на лавку. — Присаживайся, Тимофеевич. Рассказывай, что тебе известно.
Крестьянин опустился на лавку и вытянул ноги. Запихнул руку в карман и достал морковку. Обтер ее и надкусил.
— В общем, так, — молвил он, — встретил я его…
Егор Тимофеевич рассказал, что повстречал отставного офицера, служившего еще у Кутепова. Тот возвращался в Мологу. Мечтал податься в монастырь, так как считал, что на нем много крови.
— Это все? — Спросил игумен, когда тот замолчал.
— Все.
Ермилов вздохнул, информации немного. Понять из всего этого встречались ли он с Костомаровым когда-то очень сложно. Но фамилия, казалась Игорю больно знакомой.
— Вот, что, Тимофеевич, — проговорил он, — позови Дорофея. И оставайся ночевать, а завтра поутру поедешь домой. Скоро все это, — игумен обвел рукой помещение, — исчезнет. Небось, в курсе, о чем сестра моя пишет?
— Да откуда мне безграмотный я.
— Ладно. Тайны тут никакой нет. В Рыбинске войска собирают, чтобы обитель нашу уничтожить. Извести под корень, а сокровища храмов отправить в Госхран.
Что такое Госхран, старику объяснять не было нужно. Он еще помнил, как в девятнадцатом, обитель была подвержена уничтожению в первый раз. Монахам тогда просто повезло, часть из них разбежалось, прихватив самое ценное. На месте Пустоши организовали школу для беспризорников. Только им доступ в центральные храмы монастыря был закрыт. И тот же иконостас уцелел. А вот кельи… Но это уже другой вопрос. Беспризорникам нужно было где-то жить. Гостиницу для паломников, отдали школьным работникам, а детишкам кельи.
— Свят, — пробормотал Егор Тимофеевич. — Неужели, посмеют?
— Посмеют.
— Вы хотите, батюшка, оказать сопротивление? Спрятать ценности?
— Возможно, — кивнул Игорь, — но для начала я должен взглянуть на этого Костомарова. Очень бы хотелось верить, что он тот за кого себя выдает.
— Я бы хотел остаться с вами, — прошептал Егор Тимофеевич.
Когда за монахом закрылась дверь, и Ермилов с Костомаровым остались один на один, Игорь сообщил тому, что он в курсе на счет пострига. Заметил опытным взглядом, что тот вздрогнул. Да и понятно, не таким его представляли. Игорь прошелся от одной иконы к другой и вновь взглянул на Костомарова. А ведь он его узнал. Когда еще учился в академии, встречался с ним. Ошибки в этом не было, перед ним сидел на лавке ни кто иной, как Щукин Семен Федорович, тесть полковника Заварзина. Разница лишь в том, что сам-то путешественник из будущего с ним никогда еще не встречался. Это для Семена Федоровича произойдет через несколько лет, когда тот явится, чтобы рассказать студентам об первом путешествии во времени.
Ермилов вспомнил тот урок. Щукин рассказывал о монастыре, о монахах, о том, как был обычным наблюдателем, вполне возможно повлиявшим на историю. Игорь невольно улыбнулся тем игуменом, о котором говорил Семен Федорович, был он.
Пока путешественник что-то говорил о грехах, и нес разную чушь, которая произвела бы впечатление на того же Гермагена, но уж ни как не на Игоря. План созрел тут же. Это была одна из возможностей, сообщить о себе тому же Заварзину. Охотясь на ценности Пустоши, поможет полковнику наткнуться на вторую машину времени. Ермилов невольно улыбнулся. Осознав небольшую ошибочку в своих расчетах. Не такую важную, но принципиальную. Заварзин никогда не стал бы полковником спецотдела ФСБ, если бы, не найденный второй прибор. Игорь вдруг начал что-то говорить, казавшееся ему логичным и правильным. Что-то о церкви, советской власти, о Боге, о России. Когда он взглянул в глаза Щукина, то понял, что если тот сейчас не сдержится, то обязательно воскликнет по Станиславскому — "Не верю!".