Тут генерал начал перечислять все неудобства, начиная от болотистой почвы и оканчивая воздухом, убийственно действующим на здоровье.
Царь выслушав терпеливо доклад генерала, обратился к Меньшикову и сказал:
– Поговори с ними, брат Данилыч, а то я неровен час поссорюсь с ними.
Сказав это царь стал ходить крупными шагами по палатке, а Меньшиков вдохновенным голосом стал излагать возможность привести в исполнение намерения царя. Когда он кончил Петр сказал:
– Спасибо тебе, брать Данилыч. Ты высказал им мои мысли, как нельзя лучше.
Все собрание согласилось с мнением Меньшикова. Государь вышел из палатки, а вслед за ним и Меньшиков, сделав Грише знак рукою, чтобы он шел за ним. Пройдя несколько шагов вошли они в палатку, из которой Меньшиков выслал всех и, оставшись вдвоем с Гришей, снова заключил его в свои объятия.
Тут они стали вспоминать о своем детстве и рассказывать друг другу, что с ними случилось со дня разлуки в Троицкой лавре; в числе первых вопросов Гриша спросил:
– Кто же ты теперь, Саша?
– Генерал-поручик, – отвечал Саша с веселою важностью и прибавил, наклонившись в уху Гриши, – и любимец царя.
Гриша печально повесил голову и отступил от Меньшикова на два шага.
– Что ты, Гриша? Уж не думаешь ли ты, что я переменился и забыл старых друзей?
Гришу ободрили эти слова. Они присели и стали мирно разговаривать. Долго они рассказывали друг другу, что с каждым из них случилось в прошлое время и Саша, слушая внимательно друга своего детства, вдруг сказал:
– Знаешь ли, Гриша, что мне пришло на ум?
– Говори, друг милый.
– Уж не братья ли мы с тобою?
– Нет; отец мне сказал, что родители твои известны были только Досифею, которого теперь нет в живых и вероятно он ни кому не сказал эту тайну.
– Очень было бы любопытно знать эту тайну.
– Быть может мой Саша и не совсем из простолюдинов, – проговорил знакомый друзьям голос.
Оба они оглянулись и перед ними стоял царь с улыбающимся лицом.
– Ваше величество, и знатного рода и простолюдин могут иметь только одно достоинство, а именно усердие к особе вашей.
– Если вы кого приблизите к себе, то немудрено, что у него прибавится и смысла и добра, – сказал весело Меньшиков.
– А признаюсь тебе, Александр, желал бы я иметь этого Иону в моей власти. Дорого бы я дал за это, – сказал Петр.
– Не дешево бы это пришлось и Григорию и отцу его тем паче, – сказал Меньшиков.
– Да отец его закоренелый преступник и злодей и я не мог бы его пощадить.
– Ну, послушай, Гриша, если бы отец твой получил от меня прощение, явился ли бы он ко мне, как ты думаешь?
– Если б я, государь, знал где он теперь находится и, если бы мог принести ему радостную весть твоего милосердия… – начал было Гриша, но остановился, глядя пристально в глаза государю.
– Нет! Еще рано! Я не могу его видеть не в состоянии простить ему.
– Будь милосерд, государь! – проговорил глухим голосом Гриша, упав в ноги царю.
– Да, к тебе, Григорий! Я твоей услуги никогда не забуду, но о нем и не вспоминай мне. Ну теперь полно говорить об этом. Пойдем ко мне и займемся делом насчет нашей экспедиции, – сказал царь. – А ты, Григорий, оставайся здесь. Саша должно быть возьмет тебя к себе. Я поговорю с ним, что нам из тебя сделать, – прибавил Петр, уходя.
В течении следующих двух дней сделаны были подлежащие приготовления в нападению на два шведских корабля, стоявших в устье Невы.
Утром 6 мая тридцать лодок с солдатами, разделившись на два отряда отправились в путь. Одним из отрядов командовал сам Петр. Артиллерии у русских не было никакой, а солдаты были вооружены лишь ружьями. Несмотря на убийственный орудийный огонь с бортов шведских кораблей лодки отряда, которым командовал царь, быстро подвинулись к кораблям и наконец корабли сдались. Первым на неприятельский корабль вскочил Петр, а за ним Меньшиков и Гриша.
Глава VII
В последних числах ноября 1707 года уже вечерело. В небольшом, довольно ветхом домике в приходе Бориса и Глеба на Поварской улице, в опрятной комнате сидели два немца, уже преклонных лет, и беседовали дружески между собою. Тут же сидел с мрачным видом лица и в глубокой задумчивости молодой мужчина в гвардейском мундире. Один из стариков был Эрбах, тот самый старец, который жил с Гришей на островке, другой был пастор из Мариенбурга Глюк, поселившийся в Москве, в доме, который ему купил Меньшиков и наконец третий – Гриша.