Наденька швырнула в сестрицу-горничную свою перчатку. Саша подхватила, и ее грязные пальцы оставили след на светлой лайке. Наденька зло хмыкнула:
— Ну ты — замарашка! Перчатки испортила. Стирай теперь сама! Впрочем, ты куда? Меня дослушай!
Наденька плюхнулась на кушетку и заверещала про бал. Сначала обмыла косточки сестрам Григорьевым, потом обсудила старую деву мадемуазель Шиншину:
— Ей же лет пятьдесят, а она все под барышню рядится. Представляешь, явилась вся в розовом, ну просто — невинная девушка. А у самой щеки дряблые, а под носом черные усы. Да если б кто другой так разоделся, весь свет насмешил бы. А этой старой деве все с рук сходит. Кавалеры вокруг нее увиваются, комплименты отпускают. А все потому, что у старухи денег немерено. Говорят, и счесть невозможно: ее поверенные целый миллион насчитали, а потом и бросили. И представляешь, Сашка, граф Шишмарев этой старой мымре тоже комплименты расточал. Я сама видела.
— Не может быть?
— Да я специально следила! Шишмарев поговорил о чем-то с моим папенькой, потом мне поклонился издали да и пристроился в кружок к мымре. Каков предатель! И к чему тогда, скажите, он мне свидание на бульваре назначал?!
Наденька в сердцах схватила свою бальную сумочку, вышитую блестящим бисером, да и запустила ее в стену. Сумочка, в которой полагалось быть только мягким платочкам да невесомым шпилькам, ударилась о стенку с непонятным тупым звуком. Саша подняла ее в недоумении:
— Что у тебя там, сестрица?
И тут Наденька пришла в истинный гнев:
— Какая я тебе сестрица?! Не смей меня так звать, дурища немытая! Во всем твой проклятый Шварц виноват. К концу бала, как папенька из залы вышел, граф Шишмарев все ж таки ко мне подошел. Сказал, что я — его любовь до гроба, что со старухой у него денежный расчет, вот он и вынужден ей расположение выказывать. А тут, как на зло, твой идиот Шварц и подскочил. Весь вечер его не было, и вот — на тебе, приперся. Мне ручку целует, а графу весьма нагло улыбается: «Опять свиделись!» Ну, кому такое понравится? Шишмарев и ретировался. Наверное, неудобно ему все-таки за вчерашнее. А проклятый Шварц сунул мне вот это самое.
И Наденька ткнула прямо пальцем в свою бальную сумочку. Саша быстро распахнула застежку и ахнула — в сумочке лежала прекрасная алая роза, да только не живая, а мастерски сделанная из шелка и воска и потому развалившаяся на две части от удара о стену.
— Какая красота! — прошептала Саша. — Настоящее произведение искусства. Он же талант, этот господин Шварц.
— Нашла талант! — Хорошенькое личико Наденьки скривилось от злости и брезгливости. — На настоящие розы денег нет, цветы зимой сильно дороги. Вот и сует мне свои копеечные поделки. Это ж надо — кусок свечи да лоскуток шелка!
— Ах нет, сестрица, ты только посмотри! — не сдержалась Саша. — Даже поломанная роза красива. Какая же прекрасная она была целая!
— Чушь! — взвизгнула Наденька. — И прекрати звать меня сестрицей. Псина грязная тебе сестрица! И Шварц твой черный козел. Да-да! Шварц — значит, черный. Впрочем… — прикусила губу Наденька, — все мужчины — козлы! И Шишмарев, который за миллионщицей увивается, — тоже!
И вскочив, девушка выхватила у сестры-служанки восковую розу. Саша и ахнуть не успела, как Наденька бросила цветок на пол и с наслаждением наступила на него каблуком раз, другой, третий. Пусть растопчется в пыль!
3
На другой день дяденька Иван Никанорович вызвал дочку в кабинет. Сам сидел довольный, словно кот, наевшийся сметаны. Наденьку встретил улыбочкой и даже по-отечески хлопнул по аппетитному задку. Дочка взвизгнула и залилась румянцем.
Иван Никанорович оглядел ее со вкусом: ох, аппетитна девка! С детства была вылитый ангелочек, а уж теперь стала наливным яблочком. Так и хочется откусить кусочек. Статна, синеглаза. Волосы, как золотая пряжа. Кожа — розово-белая, как у молочного поросеночка в сметанном соусе, любимого блюда Ивана Никаноровича.
Барин еще раз самодовольно усмехнулся и приступил к речи.
— Ты у меня, Надежда, на широкую ногу живешь. Как сыр в масле катаешься, как поросеночек на пару в сладость поспеваешь.
Дочь зыркнула на отца, но, не зная, чего ожидать, на всякий случай опустила глазки. А отец продолжал:
— Мы с матерью тебя, милейший наш поросеночек, всю жизнь к счастью готовили. А счастье — это что? Понятно — жизнь в тихом и сытом довольстве. Такое тебе только самый богатый да почтенный человек обеспечить может. Такого мы с матерью тебе и искали в женихи.