— Так и осталась Ирина в Дарнице. А потом мы узнали, почему она не захотела уехать из своего городка. Видите впереди колючую проволоку? Тут был лагерь наших военнопленных. Это — ад кромешный, страшно и вспоминать о нем. Случалось, подойдешь близко к лагерю, душа каменеет. Раненые и больные пленные вповалку лежали на сырой земле, зарывались в норы. Многие не имели никакой одежды. В лагере — зловоние, грязь. Умерших не убирали неделями. Увидят пленные прохожих, зовут к себе, молят о помощи. А чем поможешь? Бывало, проберешься к проволоке, передашь кусок хлеба, картошки, вот и все. Да и за это часовые расстреливали жителей. Муки пленных были ужасны.
Однажды до нас дошли слухи, будто немцы отделили раненых военнопленных командиров и комиссаров и собираются их вскорости расстрелять. Кто говорит, что двадцать командиров, кто — тридцать, а кто и пятьдесят. В общем, точно не известно. Знаем одно, что ждет наших людей злая смерть. Весь город тогда заволновался, все только об этом и говорили.
Мы с братом заметили, что Ирина как-то сразу изменилась, повзрослела. Вечерами она часто задерживалась и на расспросы отвечала невпопад. Когда в городе разнеслись слухи о готовящемся расстреле пленных, Ирина объявила, что соскучилась по своим родителям и ей надо обязательно уехать в Переяслав. Без пропуска туда не попадешь, кругом шныряют оккупанты, и мы подивились этому ее желанию. Я в тот вечер был у своего брата. Он был сапожником и этим ремеслом зарабатывал хлеб в то трудное время. Сидим мы так, мирно беседуем; брат чинит мои сапоги, а его жена Агафья хлопочет по хозяйству. Вдруг открывается дверь и в комнату входит Ирина, а за ней — немецкий офицер. Мы просто опешили. А Ирина не обращает на нас никакого внимания, словно нас и нет в доме.
— Проходите, — говорит, — господин офицер, присаживайтесь к столу.
Ирина провела улыбающегося немца в передний угол, усадила на стул. Сама так это плутовато смеется, на офицера смотрит ласково, а на нас вроде бы даже косится. Немец кое-как объяснялся по-русски. Он с ходу заговорил с нами, Ирина, кажется, даже подзадоривала его.
— Нравится вам наш новый порядок? — спросил офицер и, не дожидаясь ответа, с восторгом отозвался об Ирине: — Ваша дочь очень карош. О, она все понимайт...
— Отец, — сказала Ирина, — завтра я еду в Переяслав, господин офицер помог мне достать пропуск.
Офицер заулыбался и похлопал Ирину по плечу. Это неожиданно взъярило Агафью. Она бросила тарелки с закуской на стол и презрительным взглядом обожгла незваного гостя. Досталось также и Ирине. Агафья вот-вот готова была броситься на сноху с кулаками. И только строгий взгляд мужа Миколы удерживал ее от этого опасного шага. Все-таки Агафья не выдержала и зло зашипела на Ирину:
— Я вот задам тебе Переяслав.
— О чем там болтает эта старуха? — нахмурился офицер и даже привстал со стула.
— Не сердитесь на нее, господин офицер. Моя мама очень добрая, я ведь говорила вам... — Ирина подошла к Агафье, обняла ее и наклонилась к уху, видимо, желая что-то объяснить свекрови. Но Агафья грубо оттолкнула Ирину от себя.
— Что это ты ерепенишься, старая?! — гаркнул молчавший до этого Микола и, обратившись к офицеру, извиняющимся тоном добавил:
— Не слушайте ее. Она, конечно, мать и ей неприятно, что за дочерью ухаживает человек другой нации и веры. Кушайте лучше, что бог послал.
Офицер немного успокоился и сел за стол. Они о чем-то говорили вполголоса, но беседа явно не клеилась. Немец то и дело холодно поглядывал на Агафью, та хмурилась и отворачивалась от него. Ирина заметно волновалась. Наконец они встали и ушли. Как только за «гостем» закрылась дверь, Агафья набросилась на Миколу.
— Не тебе ли говорила я, старый ты дурень, — кричала Агафья, — что сноху давно надо бы отправить к своим. Теперь вот полюбуйся, что она вытворяет. Уже и немцев в дом начала водить. И до чего же бесстыжая, сатана. Она, верно, и не подумала, что у нее есть муж. Что она скажет, когда вернется с фронта Андрей? Он ее не помилует. Да и я ей, вертихвостке, не спущу: пусть убирается из дому, куда глаза глядят. Наш дом не для фашистов и не для таких, как она. Придет час, задушу ее своими руками.
— Эй, баба, угомонись! — рассердился Микола. — Перестань болтать попусту. Разве людям сейчас до веселья. У снохи, видно, другое на уме, и ты не мешай ей.
— Известно, что на уме у бабы, которая шляется по ночам, — все больше волновалась Агафья. — У дурного человека и на уме и на душе дурное.
— Хватит! — прикрикнул Микола. — Постыдилась бы о такой срамоте говорить. Разбирай постель да ложись спать..
Я жил далеко от брата, и он уговорил меня остаться ночевать у него. Шло время, но мы никак не могли заснуть, Агафья плакала. Да и самим нам было впору разреветься. О чем ни заведем разговор, все к войне, к бедам и несчастьям нашим возвращаемся. Горе кругом, печаль и слезы, и нет этому конца. В полночь за окнами говор послышался, а потом и стук в дверь — Ирина приглашала кого-то зайти в дом. «Заходите, — слышим мы из сеней, — дома у нас никого нет». У меня даже сердце екнуло, неужели, думаю, она опять в дом немца своего зовет? Открывается дверь, кто-то входит, Микола прибавляет в лампе фитиль. Я вижу у порога мужчину в старой рабочей одежде с помятой кепкой в руках.