— Эта записка найдена в углублении стены над кроватью незнакомца из Фор-Левека. Не исключаю, ее мог поместить туда предыдущий арестант. Тем не менее текст весьма интригующий.
Прочитав несколько раз записку и повертев ее в руках, Бурдо вернул ее Николя.
— На каком это языке?
— На первый взгляд кажется, что на английском, но у меня не получается перевести выражение. К тому же, как ты мог заметить, заглавные буквы стоят прямо внутри слов, где также есть ç и ü. Но какой в этом смысл?
Он вытащил из кармана скрученный кусок простыни, отвязанный от решетки.
— Прибавь еще вот это. Ни единой перетертой нитки, следовательно, материал не изношен, однако он не выдержал и разорвался. Хорошо бы узнать, кто принес заключенному столько простынь, что он смог связать веревку нужной длины, чтобы спуститься с четвертого этажа.
— Боюсь, необходимо обследовать всю веревку.
— Заметь, мой дорогой Пьер, я сразу проявил проницательность и сообразительность. Если, как ты предполагаешь, веревка оборвалась, потому что ее плохо сделали, нам придется обследовать ее всю и даже провести некоторые эксперименты.
Раздалось поскребывание, затем дверь отворилась, и появился папаша Мари с дымящейся чашкой кофе в руках.
— Николя, там тебя спрашивает сержант из караула. Ему надо срочно с тобой поговорить. Он назвался Батистом Гремийоном.
— Пусть войдет! Этот сержант возглавлял патруль, обнаруживший труп.
Через несколько минут появился сержант.
— Я хотел сообщить вам о находке, сделанной нами, когда мы подняли тело.
Он протянул Николя позолоченную пуговицу, которую тот тотчас поднес к свече.
— …Пуговица от мундира, сомнений нет. Осталось только определить, от какого.
— Если позволите, господин комиссар, мне кажется, она лежала на улице, а тело упало на нее сверху. А может, она выпала из его кармана. Ее мог потерять любой прохожий…
— Посмотрим, — произнес Бурдо; разгневанный вмешательством сержанта не в свое дело, он подтолкнул его к выходу.
Николя сделал вид, что не заметил возмущения своего помощника.
— Благодарю вас. Ваше рвение поможет нам при расследовании.
Потоптавшись, сержант поклонился и вышел, оставив обоих сыщиков в глубоком раздумье.
— Пожалуй, — нарушил молчание Бурдо, — дело сводится к нескольким вопросам. Кто этот неизвестный? Почему он оказался в тюрьме Фор-Левек? По чьему приказу? Случайно ли его падение? Кто помогал ему готовить побег и почему?
— Браво! Вот готовый план расследования! Однако не стоит заблуждаться — от этого дела издалека веет государственными тайнами. Не удивлюсь, если мы, на нашем месте и с теми сведениями, которые у нас есть, так и не узнаем, ни кто начал эту историю, ни кто ее завершит. Зачем помещать человека, столь, на первый взгляд, ценного, вместе с мелкой сошкой в Фор-Левек?
— Это королевская тюрьма… А что ты предлагаешь?
— Пока как обычно. Первое — вскрытие, по всем правилам, для точного установления причин смерти. Второе — пригласить Сансона и Семакгюса. Ты знаешь мое мнение о хирургах из квартала Шатле…
— Вдобавок нам нужны люди, умеющие молчать!
— …и, наконец, исследовать веревку, применив все возможные научные методы.
Взяв кусок веревки, Бурдо повертел его в руках и, поднеся к носу, покачал головой.
— От простыней исходит резкий запах, а ткань, похоже, запачкана какой-то жидкостью, напоминающей растительное масло.
— Семакгюс, часто работающий в Королевском ботаническом саду, может спросить об этом у своих товарищей. Надо как можно скорее поговорить с ним, тем более что сегодняшний снег и заморозки заставят многих воздержаться от прогулок. Известить Сансона проще и удобнее.
— Немедленно отправлю фиакр за доктором и за Парижским господином. Труднее всего добираться Семакгюсу: по такому холоду путь из Вожирара может оказаться очень долгим. Также хорошо бы узнать, что говорилось в «письме с печатью», подписанном, скорее всего, Амло де Шайу. Мазикур не сохранил его.
— А что на месте происшествия? — спросил Бурдо; у него, видимо, пробудились свои соображения.
— Трудно сказать, ибо снова начался снег. Я пошел по следам нескольких экипажей, но ничего подозрительного не обнаружил…
Николя умолк: неожиданная мысль пронеслась, словно на крыльях, и умчалась, а ее место немедленно заняла следующая.
— …Здесь есть над чем подумать. Фонари на улице Сен-Жермен-л’Осеруа не горели вдоль всей тюремной стены. Когда я около одиннадцати возвращался из таверны, что на перекрестке Труа-Мари, помнится, я еще удивился такому недосмотру.