— Вот я и пытаюсь вам объяснить! Речь о капеллане. Его убили.
Должен признаться, это сообщение меня потрясло. Однако прежде чем делать какие-либо заключения, необходимо выяснить все обстоятельства, особенно в такой маленькой общине, как наша, где верят самым невероятным слухам.
— Убили? — переспросил я.— Вы в этом уверены? - Теперь, оглядываясь назад, я вынужден признать, что это был не самый умный вопрос. Потому что в голосе Пармитера послышалось раздражение:
— Уверен ли я? Да в той же степени, в какой уверен в том, что вот сейчас стою здесь и разговариваю с вами. А если вы не верите, то лучше приезжайте и убедитесь сами.
— Хорошо. Только ничего не трогайте, просто проследите, чтобы никто не входил и не выходил до прибытия полиции. Вы уже звонили в полицию?
Пармитер все еще казался непривычно раздраженным:
— А как я мог им позвонить, если все это время толкую с вами, а вы мне не верите?
— Тогда позвоните им, а я постараюсь прибыть как можно скорее.
Одеваясь, я размышлял об обстоятельствах, которые привели к столь трагической развязке в Пэррок-хаузе. За эти годы Ступл Гардетт изменилась до такой степени, что порою мне казалось, будто деревня, в которую я прибыл на мотоцикле в 193... таком-то году в качестве младшего партнера доктора Бодкина, просто перестала существовать. После войны здесь еще размещались общественные здания, но когда в 1953-м закрыли нашу железнодорожную ветку, все они, а также местная промышленность, переместились в Конигар Вейл. Однако если внешне Ступл Гардетт и изменилась, пока в Пэррок-хаузе обитало семейство Долри, внутренний мир деревни оставался прежним. В конце концов, семейство проживало здесь более тысячи лет, сохраняя преемственность времен. Долри жили в Пэррок-хаузе еще до норманнского завоевания, и хотя сам дом в его нынешнем виде был выстроен только в 1798 году, на окраине поместья еще сохранились руины крепостных стен. По правде говоря, семейство всегда отличалось некоторой эксцентричностью, впрочем, достаточно невинной — за исключением Пола Долри по прозвищу «Бедолага»: в детстве он был ужасно тощим, потом уехал миссионером в Индию и, вернувшись через год, до такой степени буквально воспринял клятву «отказывать себе в лишнем», что отказывался приобретать даже самое необходимое, и так и умер холостяком в 1972 году. В завещании, которое семейство опротестовало, но которое было сделано им за несколько лет до кончины (то есть когда его еще официально не признали невменяемым), и дом, и земли переходили к его старой семинарии, с условием, что «здесь будут проживать и содержаться те Братья и Сестры во Христе, чье здоровье, как духовное, так и физическое, требует постоянного пребывания на свежем воздухе». Лично я ничего не имею против Англиканской церкви, но широта, с коей возможно трактовать подобное завещание, в свое время смутила и меня. Что же касается племянников и племянниц «Бедолаги», то они никогда не смогут ни забыть, ни простить потери Пэррок-хауза. Их чувство утраты ни в коей мере не уменьшалось теми, кто вселился в семейное владение. Я никогда не испытывал особых симпатий к Сестрам во Христе, но та фантастическая коллекция полоумных, которая обрела приют среди фамильных сокровищ Долри, отнюдь не способствовала укреплению христианского духа и в остальных жителях деревни. Особенно тяжело пришлось нашему викарию. Он затратил долгие годы на то, чтобы создать конгрегацию из двадцати пяти постоянных членов, и добился он этого лишь упорным игнорированием епископского эдикта о следовании новым образцам службы. Нет, наш викарий придерживался традиций — «Сборника гимнов старых и новых» и «Молебнов в трактовке короля Якова». И вот теперь все его усилия были сметены наплывом Братцев и Сестриц во Христе, которые начали с того, что окончательно отвратили от религии полковника Фортпатрика — а ведь наш бедный викарий добился- таки того, что полковник хотя бы минут на десять забегал в церковь. Теперь же полковник с легким сердцем совсем отвратился от веры, и многие даже слышали, как он однажды орал пытавшейся облобызать его сестре Агнессе: «А ну, отпусти меня, грязный мерзавец». Полковник принял ее за существо противоположного пола — впрочем, никто б не поставил ему эту ошибку в упрек: Сестра Агнесса действительно мало походила на женщину. А когда во время службы четверо из наиболее возвышенно настроенных Братьев каждый раз, как викарий имел неосторожность упоминать Иисуса Христа или Святой Дух, принимались вскакивать и реветь «Аллилуйя», церковь покинул и мистер Биркеншоу. В следующее воскресенье дела пошли еще хуже. Полковник Фортпатрик объявил викарию, что намеревается бойкотировать службу, пока ему не будет дана гарантия, что его молитвам не станет мешать «банда педиков, оскверняющих Божий дом», на что викарий ответствовал: он-де не может препятствовать желающим приходить в церковь. На что полковник, в свою очередь, заявил, что уже сделал это за викария от своего и миссис Фортпатрик имени. А мистер Биркеншоу пришел на утреннюю службу с дубинкой и сообщил брату Виктору, что если тот еще хоть раз возвысит голос, то почувствует дубинку на своей башке: «Еще раз заорешь «Аллилуйя!», и можешь потом вопить «Аминь!», понял, черная твоя харя?», что было, в общем-то, бестактно, ибо брат Виктор не только белый, но, как поговаривали, прибыл к нам из Алабамы. Короче, как вы понимаете, атмосферу в церкви теперь нельзя было назвать располагающей, и через месяц после появления у нас Братьев и Сестер конгрегация уменьшилась до девяти человек. К тому же Братья и Сестры категорически отказывались принимать во внимание увещевания викария в том, что наши прихожане не привыкли-де к чересчур эмоциональному проявлению религиозного духа.