Да и сам дом, переименованный в «Центр гипергностики», имел все основания для печали. Б. и С. (не смею продолжить эти сокращения так, как мне хотелось бы) взяли на себя миссию перекроить старый сад и выдернули с корнями тисовый лабиринт, посаженный еще в год Трафальгарской битвы. Старый Саттер, садовник, отказался в этом участвовать, вследствие чего был уволен, а сад, открытый с 1938 года велением старой миссис Долри по воскресеньям для публичного посещения, был закрыт, «поскольку Святой день предназначен для молений, а не для прогулок». Объявление об этом, опубликованное в «Бэрриер эдвертайзер», отнюдь не сделало запрет более приятным для местных жителей. «Общество садоводов» посвятило сему факту специальное собрание и послало «единодушный протест» на имя нашего местного члена парламента Фреда Картлиджа, а если протест не сработает — а протесты на имя Фреда еще никогда не срабатывали,— намеревалось отправить его в адрес Совета по воспитанию молодежи. Потому что, в конце концов, ситуация осложнилась именно из-за наркоманов.
Должен признать, что все эти проблемы были мне особенно неприятны, потому что люди совершенно безосновательно винили в том, что в Пэррок-хаузе появились наркоманы, именно меня. Я готов признать, что без моего вмешательства подобная мысль Б. и С. никогда бы не пришла, но как мне было угадать, что их кривые мозги воспримут мои слова столь буквально? Потому что во время спора между сестрой Армитидж и архидьяконом Ламли, который прибыл на ежегодное собрание Общества по распространению знаний о христианстве, я всего лишь указал, что спасение трудом гораздо важнее пятидесятницы и что все мы чувствовали бы себя куда лучше, если бы гипергностики демонстрировали свой гуманизм посредством помощи бедным и обездоленным. Я же не мог предполагать, что они по-своему понимают слово «обездоленные»! Короче говоря, через неделю в имение прибыл автобус, битком набитый безнадежными наркоманами и несовершеннолетними преступниками, и ко мне обратился за помощью местный советник по вопросам алкоголизма и наркомании мистер Климбирт (от него всегда подозрительно пахло мятной жевательной резинкой, и он имел странную привычку во время любого собрания или беседы отлучаться каждые двадцать минут, из чего я заключил, что он сам — неисправимый пьяница). Он дал мне указание выписывать этой публике метадон (причем сообщил мне это столь радостно, что я предположил, будто он и сам им баловался). Естественно, я отказался слушать эту чепуху: я твердо придерживаюсь правила не выписывать подобные медикаменты, кроме как в медицинских нуждах. За что меня снова безосновательно обвинили — на этот раз во вспышке воровства и грабежей в округе. А капеллан, точнее, ныне покойный капеллан, назвал меня садистом — эпитет настолько далекий от истины, что он меня даже позабавил.
Вот о чем я размышлял, одеваясь и спускаясь к машине. Поскольку небо уже начало светлеть, я решил все же пройтись пешком. От меня до Пэррок-хауза не больше полумили, и я не видел оснований для спешки. Капеллан мертв, и убит ли, как утверждает Пармитер, или отошел в мир иной по естественным причинам, оттого, что я поспешу, он не воскреснет. Минут через десять я уже был у ворот имения. Я взглянул на часы и с удивлением отметил, что уже начало пятого. Я решил срезать путь и отправился через розарий, теперь запущенный, не то что во времена миссис Долри. Но даже и сейчас некоторые старые сорта сияли великолепием — их не затронули ни темные точки, ни тля, которые изрядно потрепали новые гибриды, не способные выжить без постоянного опрыскивания фунгицидами. Я взобрался по ступенькам и вошел в дом. Пармитер, покуривая, ждал меня в холле. Бог весть сколько раз я говорил этому человеку о риске, которому он подвергает свое здоровье, но он не слушал. Я вновь напомнил ему о раке легких и инфаркте, а он ответил: