— О моя дорогая Марикилья! — с порога выдохнул дон Рамирес и в следующее мгновение упал на колени перед низкой кроватью, на которой лежала бледная от перенесенных страданий молодая женщина.
— Хуан… — начала она, но запнулась, и на ее щеках показались две прозрачных слезинки.
— Милая Марикилья, главное — ты жива и здорова! А от того, что у нас родилась дочь, а не сын, счастье мое ничуть не меньше!
— О, Пако[7]… Пакито… — только и выдохнула она и, уже не скрываясь, залилась радостными и чистыми слезами счастья. Все было ясно и без слов.
Да, дон Рамирес мечтал о сыне, но теперь, целуя руки жены, уже с нежностью думал о дочери. «Девочка! Моя прелестная маленькая дочурка! Пусть она будет столь же прекрасна, как ее мать, и столь же счастлива, как отец!» И, окрыленный, он забыл о том, что еще полчаса назад хотел не дочь, а сына. Более того, теперь, пожалуй, он мог бы поклясться даже перед костром святой инквизиции в том, что в глубине души всегда ждал именно рождения дочери.
Просидев у постели с четверть часа, дон Рамирес решил доверить еще слабых после родов юную мать и новорожденную всегда все знавшей донье Гедете. К тому же приглашенная дуэньей еще несколько дней назад повитуха сообщила, что никаких опасений за жизнь обеих нет. Эта новая радость так утешила дона Рамиреса, что он окончательно забыл то неприятное чувство, которое охватило его, когда дуэнья представила ему как опытную повитуху худую, с черными горящими глазами женщину без возраста. Однако на его недоверчивый взгляд Гедета, бывшая дуэньей еще у его тещи, ответила, что Пресентасионата — лучшая повитуха во всей округе, уж ей ли, уроженке этих мест, того не знать. Дон Рамирес вздохнул и согласился. И теперь, оставив женщин обсуждать недавние роды и будущее малышки, он со всех ног помчался в церковь Сан Иеронимо де ла Муртра к священнику, с которым ему не терпелось поделиться своей радостью, а заодно и обговорить крещение, ибо выбор имени представлял теперь немалую проблему. Ведь даже если дон Рамирес и ждал в глубине души дочь, то вовсе не имел представления о том, как назовет малышку. Сына он собирался назвать Хуан Мануэль Карлос Рамирес. А дочь? Об этом тоже надо было посоветоваться со святым отцом.
В старой церкви служба подходила к концу. Тихий свет лился сквозь разноцветные стекла витражей, за стенами звенели колокола, им вторили маленькие колокольчики в руках молящихся.
— In nomine patris, et filii, et spiritus sancti. Amen[8]. — торжественно заключил священник и плавно взмахнул рукой, отпуская паству. Кура[9] Челестино был еще совсем не старым, скорее, даже молодым человеком и пользовался в Бадалоне большим влиянием. Кроме того, что он был известен как весьма набожный и благочестивый священник, падре прекрасно играл на волынке и сочинял бесконечные поэмы на древнегреческом, которые беспощадно читал всем знакомым. Это, хотя и не добавляло к нему почтения, зато позволяло многим смотреть на молодого падре с отеческой снисходительностью, что, в свою очередь, весьма располагало сердца прихожан в его пользу. Ведь простые люди всегда любят тех, кто не выставляет себя более достойными, чем они сами.
— Сейчас посмотрим, — после первых восторженных поздравлений сказал дону Рамиресу кура Челестино. — Что у нас сегодня? Двадцать второе марта, понедельник. Вот если бы родился мальчик, его можно было бы назвать Клавдием, в честь святого Клавдия. Но…
— Клавдий? Но я думал назвать сына иначе. Впрочем, о чем я, ведь Господь послал мне дочь. Клавдий?! А что если…
— Что?
— Что если мы назовем девочку Клаудиа? Возможно ли это, святой отец?
— Мужское имя?
— Но ведь Клаудиа, это уже будет не мужское имя, а женское. И звучит красиво. Клаудиа Рамирес де Гризальва! Как вы думаете, святой отец?
— Я думаю, дон Рамирес, это неплохая идея.
— Неужели, падре Челестино? Вы и в самом деле так думаете?
— В самом деле.
— В таком случае мы так и поступим…
— Погодите, куда же вы, дон Рамирес?! Я как раз хотел прочитать вам последние пять стихов о Гелиадах…
Однако новоиспеченный сорокалетний отец, подпрыгивая, словно мальчик, уже мчался домой, сгорая от нетерпения поделиться еще одной новостью с домашними.
— Клаудиа… Клаудиа Хосе Рамирес де Гризальва… Клаудиа, — несколько озадаченно взвешивала на языке непривычное имя донья Гедета, пока счастливые супруги о чем-то шептались. В комнате, несмотря на солнечный день, стоял полумрак, поскольку шторы были опущены, чтобы не беспокоить мать и новорожденную. И в этом полумраке никто не заметил, как повитуха, в чьи обязанности входило лишь приглядывать за родильницей и которые, собственно говоря, уже закончились, подошла вплотную к ребенку.