Карлос в порыве; восторга не знал, чем еще можно ублажить своего юного друга.
Гуляя с ним по аллеям королевского парка, разбитым словно по линейке и посыпанным шлифованной галькой, король в десятый раз обратился к Годою:
— Чего бы вам хотелось более всего, дон Мануэль?
«Послать к чертям вашу разлюбезную супругу!» — вертелось на языке Годоя, но он лишь лукаво улыбнулся.
— Обладая милостями Королевских Величеств, чего можно желать более? Впрочем, если бы вы, Ваше Величество соблаговолили подарить мне щенка от вашей борзой…
— Какие мелочи, дон Мануэль! Я придумал гораздо лучше! Представляете, при вашем появлении герольд всегда будет нести перед вами голову двуликого Януса!
— Вы считаете меня…
— Боже упаси, дон Мануэль, Боже упаси! Это всего лишь знак того, что вам дано верно судить о прошлом и будущем. Двуликий Янус — это символ осторожности и мудрости!
И король действительно распорядился на этот счет. В ближайшие же дни герцог Алькудиа испытал бремя этой новой милости короля — при церемонии открытия Академии наук перед ним торжественно шествовал герольд и нес голову двуликого Януса, на что все собравшиеся взирали в полном недоумении. Злясь в душе на своего монаршего друга, но не имея возможности сразу же отменить эту «почетную привилегию», новоиспеченный Князь мира решил еще одним способом подтвердить эту почесть и впервые за много месяцев в установленный час поднялся в покои королевы.
На следующий вечер двор давал невиданный в последние годы праздник. Над деревьями взлетали ракеты; огненные фонтаны, похожие на огромные водометы, рассыпали звездный дождь. По прудам, выбрасывая светящиеся пули, скользили лодки, и ливень шутих обрушивался на королевский дворец с грохотом взорванных пороховых складов. Потом в воздух полетели бесчисленные ракеты. А когда из дыма и пламени возник гигантский, вычерченный пурпурными линиями и медленно гаснущий вензель королевской четы — К. М. Л. — в несмолкающие рукоплескания вплелось задорное перешептывание толпы, по-своему расшифровывающей этот вензель: «Карл — Мануэль — Луиза».
Глава четвертая
ПЕДРО
В то холодное утро, когда Педро вышел из дома дона Рамиреса и оставил Клаудилью наедине с падре, сердце не предвещало ему ничего дурного. Челестино был известен всей Бадалоне как человек добрый и не берущий подношений, да и хозяин всегда говорил о нем как о своем давнем друге. Может быть, Клаудии сейчас действительно нужнее всего Божье утешение, а не его неуклюжие ухаживанья. К тому же Педро отчаянно хотел спать. Две бессонные ночи в седле измотали его изрядно, и он едва доплелся до развалюхи Локвакса. Дон Рамирес давно предлагал мальчику перебраться жить в Мурнету, но Педро хорошо понимал разницу между тем, чтобы работать и получать за это кров и кусок хлеба, и тем, чтобы жить где-либо из милости. Домик же в квартале, известном контрабандистами и веселыми девками, устраивал его тем, что здесь он чувствовал себя независимым и взрослым, считая, что мало чем уступает остальным обитателям предместья. Локвакс уважал его за самостоятельность и храбрость и учил многому, что так необходимо в той жизни, которую они вели.
Вот и сейчас старик по обыкновению ни о чем не стал его расспрашивать, щедро налил стакан вина и поставил перед мальчиком миску с ольей. Однако заснуть Педро удалось не сразу, поскольку Лукаро, выпив с ним, пустился в свои извечные рассуждения. На этот раз его возмутило, что французы бросили на Испанию отнюдь не самые лучшие свои силы.
— Что ж, или они думают, что мы какой-нибудь сброд? Да ведь мы умеем гордиться своими лишениями так, как иные и богатством-то не умеют! Мы — прирожденные солдаты, ибо никто, как испанец, не может быть жесток и равнодушен, добр и беспощаден в одно и то же время! Пусть мы ленивы, зато неутомимы, и если уж взялись за что-нибудь, доведем это дело до конца, да хранят нас ангелы Господни! Эй, малыш, да ты совсем спишь! Нет, постой! Ты когда-нибудь слышал об испанце-дезертире, а?..
Но Педро, с трудом заставивший себя поесть, едва удерживая тяжелеющую голову, все же не выдержал, перевернулся на своей соломенной лежанке, из которой тут же с писком выскочили Фатьма и Редуан, и, укрывшись с головой, погрузился в сон.
— На жаркое бы вас, окаянные! — пригрозил старик и кроликам, заботливо укутав мальчику ноги, задернул тряпицу на окне.
Горшечник, потерявший в злополучной для Испании Семилетней войне не только обе ноги, но и уважение к власть предержащим, по-своему трогательно любил посланного ему судьбой паренька. Сорок лет назад он сам был таким же никому не нужным созданием, считавшим, однако, что ему безраздельно принадлежит весь мир. Теперь же вся его любовь и забота сконцентрировались на этом мирно сопящем на соломе подростке, которому слишком рано пришлось осиротеть.