— Да, Ваше Величество, вы правы. Такой человек может общаться только с маркизами и графинями, — вздохнула Пепа, метнув едкий взгляд в сторону Мануэля.
— А поэтому и вы должны быть графиней, сеньора, — спокойно продолжил Карлос.
— Но ведь я не родилась ею.
— А Мы-то зачем? — искренне рассмеялся Карлос. — Мы, король, можем исправить этот недостаток.
— О, Ваше Величество, вы так добры ко мне! — И Пепа так учтиво склонилась над королевской рукой, что ее грудь едва не покинула кружевной корсаж.
«Вот, чертовка!» — с восхищением подумал Мануэль и даже ощутил некий укол ревности.
Карлос, прибывший на эту интимную вечеринку во дворце Бондад Реаль одетым в простой генеральский мундир, покинул Мануэля и Пепу, будучи чрезвычайно довольным собой.
Однако атмосфера за столом осталась не вполне разряженной.
— Может быть, ты все-таки будешь настолько любезен, что сообщишь мне, кто такой этот… граф Кастиль… офель? — спросила Пепа с легким раздражением и не без запинки.
— Ах, Пепа, да это совсем старик, которому и жить-то осталось не больше года! Он совершенно запутался в долгах и не вылезает из своего поместья под Малагой. Для него это тоже великолепный выход. Так что полное душевное согласие между вами гарантировано. Ты останешься совершенно свободна, но при этом станешь графиней со всеми вытекающими отсюда последствиями.
— Этим ты хочешь дать мне понять, что и твой брак — лишь пустая формальность?
— Разумеется! Наконец-то ты поняла меня правильно, Пепа. Сделать меня инфантом и тем самым фактически членом королевской семьи сейчас совершенно необходимо из чисто политических соображений. Международная обстановка слишком напряженная, и мне необходимо часто вести переговоры с первыми лицами других государств, принимать решения от своего имени — а это порой удобней делать, не сносясь каждый раз с Их Католическими Величествами. И титул инфанта позволит мне это.
— А ведь эта Чинчон, кажется, молода и хороша собой?
— Да ну, Пепа, куда ей до тебя! Эта белокурая молчаливая особа пресна, как тесто в аптекарских облатках. А самое главное… — Мануэль обвил рукой почти уже совсем послушную талию Пепы, — она не любит меня, как ты… Ведь правда, Пепа?
— Не знаю, хабладорито. Она еще очень молода и неопытна. Пройдет совсем немного времени — и вы войдете с ней во вкус…
— И не стыдно тебе? — Рука Мануэля уже скользила к белой пене корсажа. — Ты говоришь так, будто я никогда не видел молоденьких девочек. Да они все однообразны и скучны.
— Ах да, я и забыла. У тебя такой богатый опыт. — И Пепа решительно убрала его руку. — А как же наше венчание? — вдруг печально спросила она.
— Пока с этим ничего не поделаешь. Кстати говоря, меня очень беспокоит то, что мой падре Челестино бесследно исчез…
Казалось бы, все благоволило первому министру королевства Испании дону Мануэлю Годою, графу Алькудиа, инфанту Кастильскому. Враги были против него бессильны, женщины любили его; он же как ни в чем не бывало провел весь медовый месяц со своей юной задумчивой супругой, графиней Чинчон. А потом, спустя буквально несколько дней снова вернулся к графине Кастильофель, а попросту Пепе. Сначала, соблюдая приличия, он появлялся в ее дворце Бондад Реаль раз в неделю, потом два, потом еще чаще и с каждым разом задерживался все дольше. Еще через некоторое время рабочий кабинет первого министра был устроен прямо во дворце графини Кастильофель, а спустя полгода иностранные послы стали сообщать по дипломатической почте, что все государственные дела в Испании теперь вершатся во дворце Бондад Реаль, а сеньора Пепа раздает министерские портфели. Зачастую даже дуэнья сеньоры Пепы имела в решении тех или иных государственных вопросов больший вес, чем королевские министры.
Все было хорошо у Годоя, все было ему доступно, все послушно, но триумф его, увы, разделялся лишь немногими особо избранными людьми. На улицах же на бывшего гвардейского офицера смотрели настолько косо, что он не мог выехать из дворца иначе, как в сопровождении большого эскорта из гвардейцев. Испания перестала любить его. Более того — она стала его ненавидеть.
«Почему они так не любят меня? — недоумевал Мануэль, разглядывая в зеркале свои многочисленные ленты и ордена. — Почему? Я такой же испанец, плоть от плоти этой страны, жестокой, ленивой и прекрасной. Понятно, что я стою поперек горла всем этим высокомерным грандам и грандесам, вроде Осуны и Альбы, но я никогда не обижал простого народа. Наоборот, порой наши черные от грязи и солнца крестьяне гораздо ближе мне по духу, чем все эти выморочные гранды… Хорошо, я вынужден жить не в полях Бадахоса, а во дворце. Но и здесь я никому ничего плохого не сделал. В королевской семье — мир, в стране — мир. Смешно сказать, но я воистину стал Князем мира, а что еще надо стране? Ах да, теперь все меня обвиняют в том, что я проиграл войну этим голодранцам-республиканцам. Однако почему в этом же не обвиняют ни голландского, ни датского королей, ни, в конце концов, черт подери, австрийского императора?! В жизни, как в игре, карты всегда ложатся по-разному, и просто на сей раз французская чернь оказалась непобедимой; лягушатники бьют всех, кто бы ни оказался на их пути. И вот за то, что я понял это раньше других и предпочел водить дружбу со столь сильным противником, чем терпеть от него поражение за поражением, меня стали обвинять в измене. «Гнусный мир! Позорный мир!» — кричат все. А между тем, заключив мир, я сберег столько жизней, спас династию, страну, наконец. Теперь еще новое несчастье на мою голову — этот адмирал Нельсон. На суше — непобедимые французы, на море — непобедимые англичане. А мы между ними, как между молотом и наковальней, в результате чего неизбежно приходится воевать либо с теми, либо с другими.