Мы можем видеть в истории древних монашеских обителей, что братия открывали своим старцам или даже друг другу то, что они совершали в своей жизни недолжного, греховного, и после этого шли и причащались Святых Христовых Таин. Момент, когда бы над ними совершалось таинство Исповеди в нашем понимании, не всегда прослеживается.
Таким образом, очевидно, что к той форме совершения таинства Покаяния, которая известна нам сегодня, мы пришли постепенно – в силу, безусловно, деградации церковной и христианской жизни как таковой (о том, как и почему менялась форма исповеди, мы еще скажем в этой книге). Но путь к выходу из сложившегося кризиса должен начинаться отнюдь не с попыток вернуться к изначальным формам таинства Покаяния, а с изменения нашей духовной жизни. Для того, чтобы от современной практики исповеди перейти к той, которая была в Церкви первоначально, нужно соответственно этому поменять свою христианскую жизнь.
Обратное – крайне неразумно. Это будет сродни тому, как если бы человеку с переломанными ногами, передвигающемуся с помощью костылей, сказали: «Ходить с костылями – ненормально! Ну посмотри: все же обходятся без них! Человек, который ходит на костылях, – неполноценный. Бросай-ка их и давай сам ковыляй!» Нет, совершенно очевидно, что путь другой: нужен курс реабилитации, чтобы сломанные ноги восстановились и человек заново научился ходить, и тогда он сможет бросить костыли. И никак не наоборот.
Часть 2
Исповедь в древности и в наши дни
Почему раньше каялись публично?
В таинстве Исповеди священник произносит такие слова: «…примири и соедини его Святей Твоей Церкви»[3], поскольку человек через грех отпадает от Церкви как от Тела Христова, а в покаянии должно произойти его возвращение, воссоединение. Но для того чтобы это действительно произошло, должен быть тот, кто Церковь представляет. Собственно говоря, священник на исповеди и есть этот самый представитель.
Как проходило в древности публичное покаяние и зачем оно было нужно? Христианин согрешал, об этом грехе узнавала церковная община. И чтобы этот пример не расслабил, не развратил ее, чтобы удержать других ее членов от подобного греха, нужно было акцентировать на этом внимание, дать понять, что падение брата – не что-то само собой разумеющееся, не рядовое событие, а страшная трагедия. Момент публичного покаяния необходим был не только ради согрешившего, но и ради общины.
У преподобного старца Паисия Афонского[4] есть рассуждение о том, почему Церковь так строго относится к самоубийцам, почему они лишаются христианского погребения и хоронятся вне церковного кладбища. Он говорит: разве мы можем восхитить себе суд Божий? Разве имеем право сказать, что в вечности этот человек, самоубийца, будет осужден? Мы не знаем, что заставило его свести счеты с жизнью, что происходило в его душе, что думает об этом Господь. Но для того, чтобы люди понимали, насколько это страшно, и удерживались от подобного решения, Церковь ставит для них вот этот барьер. В конечном итоге это не жестокость, а милосердие.
Мы все с детства видим на столбах таблички с черепом, костями и молнией, где написано: «Не влезай – убьет». Но ведь появились они не ради того, чтобы кого-то запугать или, как бы сейчас сказали, наполнить негативом человеческие сердца. Это предупреждение о реальной угрозе. То же самое и в случае с публичным покаянием. Его цель заключалась не в том, чтобы заклеймить человека и подвергнуть его позору, а в том, чтобы показать ужас греха и вместе с тем засвидетельствовать: согрешивший осознал этот ужас и хочет измениться.
4