Племянник продал бабушкину картину… А я сижу, в очередной раз переживая ужас потери, и в голове крутится, проезжая остановки: «Рододендрон. Рододендрон. Рододендрон.» И ещё, — зачем, за что?! — я был ввергнут в ад конечности? Наверное, чтобы познать прелесть бесконечного бытия. Иначе сего не объяснить.
Жизни причал…
Всякий причал милого сердцу Чёрного моря чудится плотом, что пристал к берегу и выдохнув с облегчением, уселся на мель. Самой собой плот плоту рознь, но тот, всё же, по-большей части, для рек, а по морю ходят яичные скорлупки судов покрупнее.
И вот стоишь, бывало, на причале, как на капитанском мостике, прищуришься для важности и держишь курс в открытое море. Пена волн задирается небом, сбивая их в пену облаков, а прибрежная, той что случится вырваться, кокетливо играет монистом гальки на влажной шее отмели, рвётся на рюши да кружево, томная, бархатная, лёгкая, как обронённая лебёдушкой пушинка.
Дощатая палуба причала под ногой скрипит влажно и важно, морёная понизу, сверху стругана поступью, а сквозь щели её видны сорванные с камней штормом мочала водорослей и мальков, что прячутся от чаек в их тени.
Море бьёт о скалы серебряным языком воды, будто в колокола, доискиваясь того, понятного всем звука, которого напрасно пытаться расслышать в штиль. Тот хорош для младенцев и болезных, а человеку в силе подавай какую-никакую, да волну. Чтобы со вкусом жизнь, с солью на губах и ветер, что треплет знамя неба и чубы, вплетая в них радугу и горсти брызг.
Коротать жизнь, — это как? Что ль укорочивать её, торопить, не дожидаясь, покуда она исчерпает себя сама? Но также, как не надоедает смотреть безотрывно на череду морских вол, нагоняющих друг друга, не может наскучить и жизнь, хотя, случается, тянет она на дно, в тьму глубин, а то бьёт о камни, доводя до бесчувствия. Как море, что манит нас, пусть бы не были долго на его берегу и как бы не было оно далеко само.
Метель
За окном метель. То ветер играет хлопьями лепестков вишни. Они не растают, подобно снежным вихрям зимы, что исхлестав прежде округу мокрым полотенцем по щекам, падут в бессильных рыданиях, но соберутся в низкие хрупкие сугробы. Непрочные, как разношенная пятка носка из козьей шерсти, сквозь которую проглядывает растрескавшаяся от долгой ходьбы ступня, через них видна выпачканная землёю дорога с задержавшимся в складках её морщин пустым сором, кой куда охотнее согрелся бы напоследок в печи промежду дров.
Дождавшись заветного взмаха белого, вышитого ландышами платочка, покинули свои казармы комары. Как не рядись оне в дам, всё одно — разбойники. Идут строем, нападают, позабыв себя, с одною только надеждой испить вражеской, сделавшейся густой от страха крови. А кто уж там перед ними — старец, девица, либо малое дитя, на то им глядеть недосуг.
Солнце, осердившись невзначай, вышло-таки на порог опочивальни, — выспалось, аль для разогнать комариное воинство, ну и сослепу, из-за испускаемого собой сияния наступило на одуванчики, так что едва не раздавило их.
Утром стояли те нарядные, лепесток лепестку. Растопырив крохотные золотые пальчики с заострёнными коготками, пропускали они локоны утреннего воздуха через пятерню, трогали каждый видимый едва волосок и тихо напевали нечто неуловимое. Сердце, что слышало эту мелодию не впервые, ни разу не перепело её никому, ибо, коль выразишь затаённое — не случится, не сбудется оно.
— Метель за окном?
— То ветер играет хлопьями лепестков вишни.
Точка долголетия
Я перечитал кучу учебников, и отыскал то, о чём задумываются многие — точку долголетия, и тут же поведал о находке деду. Тот обрадовался, и показав стёртые наполовину зубы, улыбнулся искательно:
— Сделаешь мне?
— Дед, да я ж не доктор… — начал было отпираться я, но глядя на то, как мрачнеет старик, решился:
— Ладно. не тушуйся. Попробую!
— Да ты не бойся, у тебя получится! Уколы ж ты мне вон уж сколько лет ставишь…
— Ага, мать меня за это грозится упечь, говорит — права не имею. — напомнил я деду, на что тот возмутился:
— Так не дозовёшься, врача-то!
Прежде, чем найти нужное место, я сравниваю ладонь деда со своей, прикладываю к колену, растопырив пальцы, и на уровне безымянного нахожу точку.
Чудится мне или нет, но та выделяется на фоне тонкой сухой, чистой до белизны кожи. Она не светлее, не темнее, но просто — как бы даёт о себе знать:
— Если вы ко мне, то я здесь!
— Не больно?
— Нет. Спасибо. Хорошо.
— Ну, глаза закрой и лежи тихонько.