Поглядывая на хмель, молча изумляясь его бесцеремонностью, сосна шевелит длинными пальчиками почек. Новые, золотистые ещё веточки с короткими иголками по-девичьи чуть завиты, а иные расправлены и наслаждаются свободой, движением, что скоро иссякнет. Так выхолащивается из жизни младость… И останется ветке кивать степенно, чуть поворачиваясь вослед солнцу из почтительности и из любви ко всему блестящему. Однако и то немало.
Сдувая с одуванчиков спесь, как шевелюру или напротив, — ущерб причёске причинялся сам собой, ветру и самому было невдомёк. Некоторых из них он старил степенно, иных дерзко брил на лысо, позволяя взглянуть правде жизни в глаза без помех и шор взлохмаченного чуба.
Ветер срывал двери с петель, как лепестки, рвал деревца из земли вместе с корнями, как сорную траву, и не удосужившись даже втянут в себя аромат их последнего вздоха, кидал на землю, попало как.
И не кто иной, как тот же ветреный ветр, собирал струны проводов в созвучие воя, от которого делалось холодно на сердце из-за извечного, упрятанного неглубоко страха небытия.
Из неба, разломанного по линии молнии, льёт вода. Горькая на вкус, она больше похожа на рыдания. Небеса тоже, бывают, плачут, — не таясь, навзрыд, на людях.
Дабы успокоить, привести в чувство, ветер бьёт небо по щекам вымоченной до последнего стебелька листвой, да всё бестолку. Покуда не выкажет оно все до последней слезинки, не вымочит землю до исподнего, не остановится.
А и сумел бы кто, коли б ведал про всё, о чём знает небо…
Хмель… Так ли он плох, как хорош…
Растрачивая данность в поисках выдуманного, — не лучшее провождение жизни в никуда.
Подсвечники
Ветер проредил лес, как грядку, притомился, и ушёл отдыхать, оставив после себя неубранными сломанные наполовину, а то и вырванные целиком, прямо с корнем, деревья. Сражённые наповал, упавшие навзничь, стволы по большей части гасли тихо, стараясь никого не побеспокоить. Но были и те, которые в надежде удержаться на ногах, цеплялись за провода, как за канаты ринга, и истратив последние силы, висли на них безвольно. Если это случалось, то у нас гас свет, и с наступлением темноты мы зажигали свечи. Комары летели на свет, что манил их золотым шёлком пламени… и сгорали. Отчего не улетали, обжегшись раз? А люди отчего не перестают совершать ошибки? Одни и те ж, и не видят в том ничего дурного.
— Не балуйся выключателем. Потуши свет!
— Так его ж всё равно нет!
— Испортишь лампочку!
— Да как же?! Она ж не работает!
— А вот как дадут и взорвётся! — сердится бабушка.
— Как лимонка?! — восхищаюсь я.
— Как лампочка. — поджав губы ответствует бабушка, которой надоело препираться со мной, неслухом и шалуном.
Конечно, я и сам помню тот суховатый, на манер сломанного под ногой сучка, щелчок, с которым лампочка испускает вздох, но поделать с собой ничего не могу, и не унимаюсь, доискиваясь разрешения играть выключателем, отчего вновь дёргаю бабушку за платье:
— А тогда откуда мы узнаем, что электричество уже дали?
— Фонари на улице. зажгутся, и у соседей в доме напротив увидим в окнах свет. — примирительно отвечает бабушка, но я та ещё заноза, и потому не могу не поинтересоваться, отчего ей не жаль соседских лампочек.
Бабуля куда как мудрее сопливого пятилетнего мальчишки, и знает чем меня отвлечь поэтому, подняв брови домиком, с деланной наивностью рассуждает вслух:
— Я так полагаю, что ужинать ты откажешься…
— Как?! — пугаюсь я и пристыженный молчу, ибо прекрасно знаю, что в буфете, на моём любимом фарфоровом блюде с фиолетовым рисунком, накрытые чистым полотенцем дожидаются пирожочки с мясом.
Румяные их бока, как щёчки, и прежде чем откусить, я непременно касаюсь пирожка губами. Это не похоже на поцелуй, мне нечего стыдиться, но всё же делаю то незаметно, хотя занятой супом сестрёнке во время еды не до меня, она важно пыхтит и солит каждую ложку, так ей вкусно. У бабушки всё вкусно.
— Так как? Ужинать будем? — вопрос бабушки выводит меня из забытья, и оставив истерзанный выключатель в покое, я сползаю с кресла и догоняю бабушку, которая уже идёт по тёмному коридору в кухню.
— Я с тобой! — кричу я.
— Это ещё зачем? — смеётся бабушка.
— Я тебя защитю!
— Нет такого слова в русском языке! — поправляет бабушка, — И волков тут тоже нет! — ёрничает она в свой черёд.
— Мало ли… — туманно отвечаю я, и цепляюсь за подол. Мы оба знаем, что я до рыданий боюсь темноты. Тени от мебели в солнечный ясный день безобидны, но в сумерках весьма опасны.