Да и не к чему это, напрасны те метания. Не сумевший оценить настоящего, не распознает прелести будущего, а прошлое, которое толкает нас перед собой, — само в растерянности, как скоро вошло в силу и сделалось собой. Чем дальше некий день и произошедшее в нём, тем ближе сердцу, ибо с батеа50 давности смывает песок нервности, разочарований, обид, оставляя крупицы…
— Истины?
— Как знать. Просто — нечто особенное, главное, чего вблизи не увидать.
И, кстати, если перевернуться, лечь на воду, оставив всё, что тянет на дно позади, то прямо перед собой увидишь пену облака и его малую часть — излом крыла чайки, кой ссутулилась да охрипла уже, отчаявшись докричаться до тебя.
Всего лишь…
Наливая себе чаю и разглядев по ободу крышки запарника51 едва заметный след, похожий на подсохшую глину, ржавчину или смытую дождём со стены кирпичную пыль, я всякий раз усмехаюсь, припоминая одну из многочисленных обязанностей по дому, коими было полно моё детство. Среди иных, неприятных подчас, эта не казалась мне зазорной. Я имею в виду мытьё чайников: того, в котором приготовлялся кипяток, и другого, полного распаренного чайного листа, которому делалось тесно и душно в фарфоровом заточении.
В обыкновения семейства входило по многу раз на день чаёвничать, употребляя при этом «неженатое», неразбавленное водой питьё, одну лишь заварку, а посему, чайная посуда требовала к себе большей заботы, в сравнении с прочей. Если со дном, боками и подворотничком горлышка я управлялся, ловко орудуя лоскутом холстины, то с носиком приходилось возиться подольше. Я отламывал от поленца лучину, и обмотав её тонким краем тряпицы продевал в носик, как мог глубоко, да старался, чтобы он выглянул, выпал в чрево чайничка. Но мало того, ещё надо было прочистить стенки носика изнутри. Раз даже отполировал его так, что обломал насовсем, за что и поплатился, лишившись разрешения сходить на реку с ребятами.
Мыть заварочный чайник приходилось раз или два в неделю, а алюминиевый, для кипятку, чуть не каждый день. Тот мало того, что коптился, ещё и принимал на свои бока жирные вездесущие брызги постного масла, кои носил на манер медалей, и ни за какие коврижки не желал расставаться с ними.
Избавиться от жирной копоти сажи вперемешку с кляксами масла, — то была лишь половина дела. Внутри самой посудины громоздились ноздреватые отложения накипи. Её полагалось соскребать, отколупывать, вычищать, дабы воде было не тесно, а хозяйке не совестно долить в чашку воды с донышка, дабы не дожидаться, покуда вскипит новая.
Пивали-то не по одной чашке, а покуда не взмокнешь, как после баньки. Слыхали, верно: «Ешь — потей, работай — мёрзни!» — это как раз к месту, если что, и не про лентяев, а про то, чтобы есть «пока не остыло», да работать с умом, а не мельтешить, растрачиваясь понапрасну. Потому, как работа, она для того, чтоб дело сделать, а не вид, что занят. Но мы-то не про то, мы про чайники.
Наскучив отчищать алюминиевые бока того, что по кипятку, и получив от матери за то, что пытался навести блеску дорогою солью, я вдруг вспомнил про напильник, плотницкий инструмент, наследство от деда. Вооружившись им, поскрёб как следует сверху, понизу, не позабыл про крышку, отчего покрылся тот чайник полосами царапин, глубоких и помельче. Надо ли говорить, как рассердилась мать при виде, как испорчена посуда, так что после приличной трёпки я был разжалован в прачки. При моём появлении на берегу реки с бельём подмышкой и ребраком52 на плече заместо удочки, соседские девчонки поднимали меня на смех. Все, кроме одной.
Её-то я и позвал замуж по окончании курса в университете, и вот уже тридцать с лишком лет она приносит мне чай из столовой в кабинет, проливая на каждом шагу, из-за чего я теперь пью только вприкуску, дабы не оставалось липких капель на полу.
…Кстати же, за едва видимое пятнышко, за единый только пропущенный потёк, я бы получил от матери подзатыльник, и заставила б она меня перемывать, «чтобы до скрипа, как следует, а не тяп-ляп!»
Хорошо ли, плохо ли, но я не таков. Ибо, зачем обижаться и кричать, если всё можно обсудить спокойно. Ведь то всего лишь капли, а это жизнь… всего лишь.