— Я была посвящена богине Бирис и не смела знать мужчину раньше 22 лет.
— Не знаю этой богини, — сказала Таис, — она владычествует в Беотии?
— Везде. Здесь, в Афинах, есть её храм, но мне нет больше доступа туда. Это богиня мира минийцев, наших предков, берегового народа до нашествия дорийцев. Служение ей — против войны, а я уже была женой двух воинов и ни одного не убила. Я убила бы себя ещё раньше, если бы не должна была узнать, что сталось с отцом и братом. Если они живы и в рабстве, я стану портовой блудницей и буду грабить негодяев, пока не наберу денег, чтобы выкупить отца — мудрейшего и добрейшего человека во всей Элладе. Только для этого я и осталась жить…
— Сколько тебе лет, Гесиона?
— Восемнадцать, скоро девятнадцать, госпожа.
— Не зови меня госпожой, — сказала, вставая, Таис, охваченная внезапным порывом, — Ты не будешь моей рабыней, я отпускаю тебя на волю!
— Госпожа! — девушка крикнула, и горло её перехватили рыдания. — Ты, наверное, ведешь свой род от богов. Кто мог бы ещё в Элладе так поступить?! Но позволь мне остаться в твоем доме и служить тебе. Я много ела и спала, но я не всегда такая. Это после голодных дней и долгих стояний на помосте у торговца рабами…
Таис задумалась, не слушая девушку, чья страстная мольба оставила её холодной, как богиню. И снова Гесиона внутренне сжалась — и опять распустилась, словно бутон, поймав внимательный и веселый взгляд гетеры.
— Ты сказала, твой отец — знаменитый философ? Достаточно ли он знаменит, чтобы быть известным Элладе, не только в Стовратных Фивах?
— Бывших некогда Фивах, — горько сказала Гесиона, — но Астиоха-философа знает Эллада. Как поэта — может быть, и нет, ты не слыхала о нем, госпожа?
— Не слыхала. Но я не знаток, оставим это. Вот что придумала я… — И Таис рассказала Гесионе свой план, заставив фиванку задрожать от нетерпения.
После убийства Филиппа Македонского приглашенный им Аристотель покинул Пеллу и перебрался в Афины. Александр снабдил его деньгами, и философ из Стагиры обосновал в Ликии — в священной роще Аполлона Волчьего — свою школу, собрание редкостей и обиталище для учеников, исследовавших под его руководством законы природы. По имени рощи учреждение Аристотеля стало называться Ликеем.
Пользуясь знакомством с Птолемеем и Александром, Таис могла обратиться к Стагириту. Если отец Гесионы был жив, то где бы он ни оказался, молва о столь известном пленнике должна была достигнуть философов и ученых Ликея.
От жилья Таис до Ликея пятнадцать олимпийских стадий — полчаса пешего хода, но Таис решила ехать на колеснице, чтобы произвести нужное впечатление. Она велела Гесионе надеть на левую руку обруч рабыни и нести за ней ящичек с редким камнем — зеленым с желтыми огнями — хризолитом, привезенным с далекого острова на Эритрейском море. Подарили его Таис купцы из Египта. От Птолемея она знала о жадности Стагирита к редкостям из дальних стран и думала этим ключом отомкнуть его сердце.
Эгесихора почему-то не появилась к обеду. Таис хотела поесть с Гесионой, но девушка упросила не делать этого, иначе её роль служанки, которую она хотела честно исполнять в доме Таис, стала бы фальшивой и лишила бы её доброго отношения слуг и рабынь гетеры.
Священные сосны безмолвно и недвижно уносились вершинами в горячее небо, когда Таис и Гесиона медленно шли к галерее, окруженной высокими старыми колоннами, где занимался с учениками старый мудрец. Стагирит был не в духе и встретил гетеру на широких ступенях из покосившихся плит. Постройка новых зданий ещё только начиналась.
— Что привело сюда гордость продажных афинских женщин? — отрывисто спросил Аристотель.
Таис сделала знак, Гесиона подала раскрытую шкатулку, и хризолит — символ Короны Крита — засверкал на чёрной ткани, устилавшей дно. Брюзгливый рот философа сложился в беглой усмешке. Он взял камень двумя пальцами и, поворачивая его в разные стороны, стал разглядывать на просвет.
— Так ты — подруга Птолемея? Не талантливым он был учеником, слишком занят его ум войной и женщинами. И тебе надо, конечно, что-то узнать от меня? — он бросил на Таис острый, пронизывающий взгляд. Гетера спокойно встретила его, смиренно склонила голову и спросила, известно ли ему что-нибудь об участи фиванского философа. Аристотель думал недолго.